В предыдущем комментарии «Это трудное слово «прости» я процитировал известного правозащитника Александра Гинзбурга. Отвечая на вопрос «Независимой газеты» о том, кто, по его мнению, сегодня (в начале 1992-го года) у власти в России, организатор Самиздата ответил: бывшие члены КПСС, которые не отличаются от себя вчерашних. «Возможностей воздействия на этих людей я не вижу», – заметил Гинзбург.
Правозащитник конечно же обобщал: члены партии – люди разные. Живя в условиях тоталитарной власти, граждане были вынуждены принимать правила игры, установленные этой властью. Фотокорреспондент районной газеты в Украине, с которым я работал в конце 60-х, в узком кругу коллег всегда подчеркивал: «Я не коммунист. Я – член КПСС». И таких членов в партии было, по моим представлениям, большинство. Так что и в руководстве страны встречались люди всякие. Но в данном случае речь все же об отравленных молоком своей суровой матери – коммунистической партии. О той части российского общества, которая в силу разных причин не может критически оценить идеологические догмы, которыми ее пичкали долгие годы. Точно так, как в свое время общество было убеждено, что солнце вращается вокруг земли и искренне подбрасывало дрова в костры, на которых сжигали тех, кто говорил иное. Эта неспособность (а порой и просто нежелание) накладываются на психологическую основу: человеку всегда жаль прошлого – каким бы оно ни было.
В последнее время я ищу тех, с кем служил в ракетном полку. Знакомых пока не нашел, но на одном из сайтов обнаружил снимки площадки, которая соседствовала с нашей. Печальное зрелище: ракетные шахты разрушены, в казармах гуляет ветер. Узнал, что и наша точно в таком же состоянии. Невыразимая тоска легла на сердце! Здесь, в лесу, морозными зимними вечерами мы грелись в деревянном бараке, смотрели телевизор и тосковали по дому. Здесь мы несли постоянное дежурство по защите безопасности нашей Родины. Так хочется, чтобы в шахтах стояли те же ракеты, чтобы другие ребята перед сном маршировали по той же бетонке и пели такие же задорные песни, какие пели мы…
Но с тех пор прошло больше сорока лет. Сегодня я понимаю: служба моя не имела смысла. Наши точки, сыпью покрывшие страну, – это был своеобразный диатез, реакция на приторное идеологическое варево: дескать, мы – самые лучшие, самые справедливые, самые гуманные в мире, за это нас ненавидят и только ждут удобного момента, чтобы стереть с лица земли.
Увы, все обстояло с точностью до наоборот. Именно моя любимая держава грозилась разжечь мировой пожар, для подрывной деятельности снабжала деньгами компартии других стран, оружием – самые одиозные режимы, обучала террористов, а после совершенных ими убийств прятала у себя. Она делала все, чтобы мир боялся нас. Хотя можно было жить и по-другому: не захватывать чужие земли, не бомбить чужие города, не водить дружбу с подонками вроде Гитлера. И тогда не понадобилось бы забивать наши леса ракетными шахтами, превращая в пыль дешевый труд наших родителей, а потом и наш…
Мой полк давно снят с боевого дежурства. Радоваться бы этому, а мне – жаль. Куда денешь то неповторимое ощущение, когда уединившись у березы, по много раз перечитывал письмо, полученное от мамы. Мы были очень молоды, исполняли долг и мечтали о будущем.
Это я все к тому, что не так просто человеку отказаться от прошлого, от привычного. Он всегда будет тосковать по той части своей жизни, где были скупые радости и незатейливые мечты. Такова психология человека. С этим ничего не поделаешь. Вот почему многим так хочется вернуть в магазины колбасу за два двадцать, а на первомайские улицы – веселые марши и красные полотнища.
Думаю, примерно такие чувства собрали бывших депутатов СССР в своем желании провести съезд, восстановить Союз, вернуть утраченный мир, в котором выросли и к которому привыкли. Всю неделю об этом писали практически все газеты. То с тревогой, то с иронией. Даже руководители Верховных Советов (парламентов) стран СНГ высказались по этому поводу, заявив, что готовящийся чрезвычайный съезд – покушение на суверенитет независимых государств. И призвали руководителей глав стран Содружества принять меры, чтобы воспрепятствовать «реанимации естественно отмерших органов бывшего СССР».
Пытаюсь представить картину. Собрались мы, солдаты, сержанты и офицеры, в разное время служившие в одной войсковой части, и, снедаемые ностальгией, решили восстановить площадку, чтобы снова нести на ней боевое дежурство. Как прежде. Нам пошли навстречу. Но все оказалось не так просто. Нужно восстановить бетонный подземный «город»: откачать воду, заменить коммуникации, вывести то, что взорвано, залить новый бетон, заново сделать «стакан», чтобы в него затем поместить «изделие»… Нужно установить доты, систему заграждений, подвести ток высокого напряжения, построить разрушенные казармы, котельную, столовую, лазарет… На это нужны сумасшедшие деньги!
Но предположим, что их нашли и площадку полностью восстановили. Осталось только завести и установить сложнейшее оборудование и доставить ракету, именно такую, какую мы холили. Но оказывается, такого оборудования давно никто не производит, а ракета осталась в единственном экземпляре – в Москве у музея Вооруженных Сил. Предположим, договоримся, и нам отдадут музейный экспонат. Но встает еще одна проблема, которая, в свою очередь, дробится на массу других. Мы все изменились. Умерли наши родители, и мы сами стали отцами и дедами. Время скорректировало наши приоритеты, оценки и цели. Да, мы сможем пожить в казарме неделю-другую. Но не более. Окажется, что не все из нас могут ежедневно пробегать три километра и в силу ослабленного зрения на стрельбище попадать по мишеням. Ностальгия пройдет, мы расскажем друг другу все, что с нами случилось за прошедшие годы, и нас снова потянет к внукам, которым задумали купить последнюю модель айфона.
Мы можем, как прежде, собраться в красном уголке и послушать лекцию о международном империализме. Но вот только поверим ли ей? И как мы будем себя чувствовать здесь, среди знакомых и дорогих нам вещей, но в изменившемся мире? Он будет преодолевать катаклизмы и уходить вперед, а мы – сторожить хлам?
Я все это вот к чему: чтобы вернуть на прилавки колбасу за два двадцать, с них нужно убрать все остальное – сыры тридцати сортов, японские телевизоры и иностранные авто. Даже мы, выросшие в то время, когда по полупустым улицам бегали только «Жигули», вряд ли будем этому рады. Я уж не говорю о новых поколениях, которые не в состоянии понять, что такое «не выездной» и почему был под запретом Есенин.
Депутаты СССР убеждены: большую страну развалили враги, и нужна всего лишь воля группы патриотов, чтобы все восстановить, как прежде. Видимо, примерно так же в свое время рассуждал и Август, стараясь сохранить величие Рима. Но империя, достигшая при великом принципале наибольшего могущества, уже разваливалась. Она напоминала человека, у которого еще гладкая кожа, стремительные движения и ослепительная улыбка, но в недрах которого уже почти вызрела болезнь и осталось совсем немного времени до того момента, когда некогда могучее тело рухнет.
Перенимая культуру Рима, крепли окраины империи, вместе с самосознанием росли их амбиции, в то время, как в самом Риме изнеженная элита дряхлела настолько, что Августу некого было поставить во главе войск, чтобы подавлять участившиеся восстания. Рим был обречен в силу подвижных человеческих отношений, меняющихся интересов и не умения даже самых мудрых заглянуть за горизонт времени.
Рим пал. Но кому сегодня придет в голову печалиться о том, что Италия, Германия, Франция, Египет, Турция, Армения вот уже почти две тысячи лет живут не под одной крышей? Кого винить в происшедшем? Распутную дочь императора, своим примером разлагавшую молодежь Рима? Поэта Овидия, воспевавшего легкомыслие и разврат? Молодых людей, не желавших заводить детей, от чего армия испытывала острый дефицит офицеров? Сенаторов, утопавших в неге и не желавших шевелить мозгами? К слову сказать, они чем-то очень напоминали престарелых членов Политбюро: благополучные и ленивые, вместо того, чтобы решать сложнейшие проблемы, рассказывали друг другу байки. Страна, страдавшая одышкой, обязана была развалиться.
Когда в период Второй мировой войны рушилась Британская империя, распростершаяся от Северной Америки до Австралии, весь свой недюжинный ум, всю свою кипучую энергию и неукротимое мужество тогдашний премьер-министр Уинстон Черчилль употребил на ее сохранение. Но и он не мог противостоять объективным процессам: национальному самосознанию колоний и совершенно иному раскладу сил на политической арене мира. Видимо, англичане понимают это и не пытаются привлечь великого британца к ответу.
Все претензии – ко Времени. Это оно перекраивает нашу жизнь по своему разумению. Думаю, пройдет не так много лет, и карта планеты в очередной раз претерпит изменений. Британия все-таки вернет Аргентине Фолкленды, а Россия Японии Кунашир. На большее моего воображения, к сожалению, не хватает. Но очевидно одно: земля становится тесной, а потому переустройство на ней неизбежно. Видимо, это надо принять мудро, без ложного националистического пафоса. Иначе как нам всем жить?
Много лет назад в Киеве я увидел картину, которая произвела на меня очень сильное впечатление. Это случилось поздним летним вечером у оперного театра. После дождя брусчатка опустевшей Владимирской улицы блестела. Навстречу мне шла женщина в темном. Она бросалась в глаза своей необычной одеждой: на ней было длинное, до пят, платье, какие носили в начале прошлого века, и широкополая шляпа с опущенной вуалью. Она прошла мимо в сторону театра – неспешно, гордо, величественно. Я долго смотрел ей вслед: что это было? А было это, как мне показалось, вот что. Женщина, одевшись в платье своей юности, видимо, таким способом хотела создать иллюзию вернувшегося прошлого, когда она была молода, и все у нее было впереди.
Этот трогательный случай всплыл в памяти, когда прочитал о том, как прошел чрезвычайный съезд депутатов СССР: в Подмосковье, в клубе, поздно вечером, при свечах…
Игорь Корольков
Работал в «Комсомольской правде», «Известиях», «Российской газете» (1991 год), «Московских новостях». Специализировался на журналистских расследованиях. Лауреат премии Союза журналистов России и Академии свободной прессы.
