XX съезд КПСС (14-25 февраля 1956 года). На съезде первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев выступил с закрытым докладом «О культе личности и его последствиях»
Вы знаете, родился я в Минске, вот примерно в километре... в двух километрах от этого места, где мы с вами сидим. Я родился на Комаровке. Когда-то... Минск состоял из таких — Комаровка, Ляховка, вот, Сторожевка. Это сейчас там Советский район, Партизанский район и прочее-прочее. Так вот, Комаровка — это самый приличный район города Минска. Сейчас на месте того маленького дома, в котором я родился, стоит Филармония. И родился я в преддверии 1935 года. Как раз в 1936 году моего отца арестовали. Отца я не помню вот с того момента, когда родился. А вот уже войну я помню. Помню, как люди восприняли войну. Должен сказать, что моя Комаровка восприняла войну очень правильно. То есть никто не приветствовал немцев. Но было одно семейство, я отлично помню и дом, и место, где одно семейство, потом их те же немцы и уничтожили... Вот, то есть были там всякие люди, но в основном это был замечательный район.
И что я лучше всего запомнил, знаете, через несколько месяцев после того, как заняли Минск, организовали гетто, там были евреи, вот. А у нас на улицу из района гетто переехала одна семья. Но они тоже были евреи, мы это все видели ясно. Правда, мать была армянка, а папа исчез. И вот почему я горжусь своей улицей, которая исчезла с лица Минска, потому что все знали, что Гарик — еврей, и никто его не выдал. А там бы его расстреляли, и все семейство бы расстреляли. А правило было такое, что если за укрывательство еврея или за несообщение `— расстрел. Вот. Поэтому я свою Комаровку очень люблю, но моя улица исчезла. Она была, понимаете, такая косая, как вот... как Бродвей в Нью-Йорке, так. Ну, вот, наверное, в Нью-Йорке это сохранили, эту красоту, а у нас ее пресекли. Поэтому у меня только воспоминания. А потом я окончил школу. Моя мать была изумительным совершенно педагогом, она никогда мне не говорила, что там учись хорошо, учись, будь дисциплинированным. Она, видимо, играла на том, что я... видимо по природе я был тщеславен, так, и она говорила: вот... вот Гарик... Вот тот самый Гарик, про которого я говорил. Вот он точно медаль получит, потому что он работает, а ты вообще конченый человек. И я этого Гарика ненавидел, как мог, за то, что он такой чистенький, хорошенький, приличненький. А я... мама уже говорила: «А ты вообще все эти лужи здесь истоптал, все заборы, вот вымазался — все на тебе... А вот Гарик...» И вот она мне всегда приводила какой-нибудь пример — так Гарик, или Алексей, или еще кто-то. И меня такое зло взяло, что я тоже медаль получил, понимаете.
А еще, между прочим, из детских увлечений у меня было такое... Был один умный очень журналист, и вот, понимаете, он почему-то как-то смог меня заинтересовать, что я должен был чем-то отличаться от... от своих сверстников. И я начал писать в газету в детскую, так, она называлась тогда «Пионэр Беларуси». Но редакция это все преобразовывала, да, и там писали деткоры, так. А в школе меня прозвали детбрех, потому что то, что редакция улучшала, это, в общем, было, ну, совершенно неприемлемо. И так и назвали.
Ну, что вам еще из раннего детства вспомнить? Вы знаете, каждый год мы собираемся, мои десятиклассники, вот те, которые были. Сейчас осталось мало в живых уже. И всегда мне все вспоминают, как они меня основательно побили в 6-м классе. Потому что у нас была замечательная учительница русского языка. Мы ее ненавидели все, потому что она была очень требовательная, и она могла так сказать: «Вы столь косноязычны, что я не знаю, что с вами делать. Это позор! Если... если люди узнают, что я вас учила русскому языку, это позор! Я не знаю, как мне выйти на улицу, как мне общаться. И ваше косноязычие можно преодолеть только одним способом — нужно учить то прекрасное, что создала русская литература». И вот она нам как-то задала на следующий день вы... выучить «На смерть поэта». А оказалось, что следующий урок на следующий день. И весь класс, в общем, практически получил все «двойки», получили, пару там «троек». А... Ну, училось мне очень легко, понимаете, в чем дело, и я... И я мало того, что я стихотворение выучил, так еще в некоторых изданиях был эпиграф, его почти нет даже в академических изданиях нигде: «Отмщение, государь, отмщение. Паду к ногам твоим. Будь справедлив и накажи убийцу, чтоб казнь его в позднейшие века твой правый суд потомство известило. И видели злодеи в том пример». И после этого: «Погиб поэт, невольник чести...» Слушайте, ну, меня побили, потому что одна была «пятерка», а все остальные «двойки». И сейчас, когда они мне... мы встречаемся, и они говорят: «Мы тебя побили не за то, что ты выучил, это хорошо, а за то, что ты еще эпиграф придумал». Вот.
Ну, вот все воспоминания... Да, я, наверное, был, в общем, образцовым деткором, потому что меня за это послали в «Артек» в пятом классе. Притом если в трех первых классах я не учился, война была, я начал с четвертого, четвертый окончил с похвальной грамотой. А в пятом мне надоело учиться, я в этом время деткорством занялся. И когда меня позвали в редакцию и сказали, что премируют путевкой, они говорят: «У тебя с учебой все по-прежнему?» Я думаю: скажи им, как у меня с учебой, так они меня шиш пошлют. Я этого ничего не сказал. И вот я побывал в «Артеке», видел Буденного, видел море. А самое главное, что я увидел, что бывает такая ситуация, когда ешь хлеба, сколько хочется, и никто не ограничивает, понимаете. Это был 1945 год, у нас еще голодный год был.
Станислав Шушкевич об университетских годах и научной карьере
Ну, потом школу я окончил с медалью. С трудом поступал на физфак, поскольку я был сыном «врага народа» и везде писал просто: «Отец с семьей не живет». Вот. Физфак окончил. Аспирантуру окончил. Там очень много было всяких приключений. После аспирантуры очень печальное было предложение оставаться младшим научным. Я не защитил кандидатскую, потому что я считал… вообще, более интересное дело у меня было. И мне предложили на радиозавод, большую зарплату. Я пошел на радиозавод. Там у меня, между прочим, было соприкосновение, которое известно всему миру.
Я обучал, плохо зная английский, я обучал русскому языку Ли Харви Освальда. Потом в американских книжках написали, что я, как это... стукач что ли, что это я воспитал убийцу президента Соединенных Штатов. Вот. А мне было... Да я всегда с ним был только вдвоем, с одним там еще парнем, это было предусмотрено так правилами. Вот. Но, во всяком случае, я ни за что не поверил, что это он убил. Насколько я понимал. И потом, когда я поехал в Штаты, я решил: съезжу я на то место. Съездил в Даллас, посмотрел это место, с женой мы вместе были. Конечно, это дело далласской мафии или какой-то там более крупной. Ну, вот, пожалуй, и все такие воспоминания детства.
И все это было на Комаровке. А потом уже, когда я защитил диссертацию фактически, 1963 год... 1963 год — я фактически уже с Комаровки уехал, то есть родину покинул. И жил в разных районах города Минска. А сейчас с тоской вспоминаю эту улицу. По... после... На заводе я долго не работал, но там была интересная работа, но ее не захотели продолжать руководители завода. Это... она была — разрабатывать приборы для научных исследований. Я перешел в университет. Ну, вот с той поры я фактически все время в университете, хотя мне пришлось сходить, как я говорю, за квартирой. Я был таким молодым ретивым кандидатом наук. Меня направили в радиотехнический институт проректором по науке. И вот находясь там, я понял величие университета. Поэтому я через три года вернулся в университет. И вот вся дальнейшая моя жизнь до политического безумия была связана с университетом.
Станислав Шушкевич о начале политической карьеры
А в 1989 году мои университетчики, когда мы со всей ответственностью отметили удачную сдачу хорошей исследовательской работы, договорной, ну, и были в хорошем настроении, в состоянии, скажем прямо, легкого подпития, они сказали: «Слушай, вот мы завтра будем выдвигать кандидатов в народные депутаты СССР, ты эту свою дурную привычку брось и пообещай нам, что ты свою кандидатуру не снимешь, как всегда делал до сих пор». Ну, я взял и пообещал. Но назавтра они меня выдвинули, снять я уже не снимал, и потом избрался народным депутатом СССР.
И вот уже в Кремле я уже впервые увидел живого Бориса Николаевича Ельцина. Так. Я вам должен сказать, что к этому времени я пережил, оставаясь физиком, работая физиком, я пережил очень интересное время. Я сначала, как я говорю, разинув рот, был в восторге от Горбачева. Когда он, в отличие от других членов Политбюро, там секретарей, в общем-то, проводил пресс-конференцию и без бумажки отвечал на вопросы зарубежных журналистов, я подумал: ну, гениальный у нас человек появился! Он так ловко отвечал. Восторг мой длился ровно два года. Так. Это было в 1984 году, начало перестройки. Восторг мой длился два года, потому что потом это безумие, которое было с антиалкогольной кампанией, а потом уже полное, 100-процентное сумасшествие с Чернобылем, когда в начале мая...
В общем, это позорное выступление Горбачева о том, что такое Чернобыль. Вообще она, честно говоря, унесла много жизней в Белоруссии, потому что, если бы были предприняты нормальные меры, если бы с трибуны союзной, с союзного телеэкрана люди были предупреждены, как надо себя вести... А здесь Горбачев показал, что он, прежде всего, коммунист, а потом уже человек. С той поры я не очень его жаловал.
Ну, когда я потом был здесь избран председателем Верховного совета и поехал, сначала как исполняющий обязанности приезжал в Кремль, поскольку у нас после августовского путча отмели нашего председателя Дементея, я встретился с Горбачевым, и они еще усилил свое.. к нему отрицательное отношение. Почему? Ну, я же думал, что такого уровня вообще не ругаются площадным матом, а он нормально... И как все остальные... И вот здесь снова мне понравилось величие Ельцина. Потому что за все время, сколько я знал Бориса Николаевича, самым страшным его ругательством было: «Ах, мать моя... вся в саже». Понимаете, вот это... вот это я много раз это слышал, в том числе и в Вискулях я это слышал, вот, от Бориса Николаевича.
А не ругались грязными, как я говорю, словами, только, пожалуй, Тер-Петросян, простите, я, ну, я уже сказал, что Борис Николаевич Ельцин. Все остальные поступали хуже. Вот так началась моя политическая жизнь.
Вы знаете, что... это... это просто чудовищная ситуация! Семья у меня была такой просоветской, что вообще некуда деваться. Вот отец сидит в тюрьме, понимаете. Да это не очень-то мне так объясняли, что «враг народа». А у меня вообще-то и отец и мать, они члены Союза советских писателей, мать с 1934 года, отец с 1935-го. Так. И они восхваляли эту... ну, вот этот социалистический строй, они были убеждены, что это прекрасный строй. И вы знаете, отец первый раз вернулся из Сибири в 1948 году, и его снова туда отправили, уже окончательно он вернулся в 1956 году. И в 1964 году мой отец вступил в КПСС, считая, что... что это... что это прекрасная идея, вот коммунизм, да, и что только подлые вот исполнители, которые дорываются до верхней власти, они... они это... эту идею опошлили. Вот. И должен я сказать, что отец у меня умер в 1991 году, ну, наверное, в лучшем случае в 1990-м он окончательно осознал, что идея порочная.
Вы знаете, я это, пожалуй, осознал в 1974 году, когда я... Ну, понимаете, я был таким... таким просоветским и внутренне, и внешне, что у меня даже, не глядя на то, что я занимаюсь секретной тематикой, в общем-то, такой основательной, выпускали за границу.
Я был визит профессора первый раз — в Люблянском университете, в... в Югославии, в Словении теперешней. А второй раз был в Кракове, в университете Ягеллонском. У меня единственный рабочий язык, зарубежный — польский, так его освоил, из любопытства. А потом у меня был еще визит к профессорам в Германии. Так вот в Поль... это уже позднее, там 1976-78 годы. Так вот, в 1974-м, вы знаете, у меня уже самое мое пребывание в Кракове, и вдруг я что-то не понимаю. Выхожу в воскресенье, думаю: наконец, поброжу по Кракову там, посмотрю, очень много интересного. И вижу, что весь Краков заполонен людьми. Идут, колонна идет, монахи держат какую-то веревку там, несут... несут иконы, несут распятия, поют песни какие-то. Оказалось, что это праздник Божьего тела, там через семь недель, по-моему, после... через сколько-то недель после Пасхи. Я не очень ориентируюсь в этих терминах. Но это было 13 июня 1974 года. Все идут, а потом останавливаются, четыре раза были такие остановки, и вот — красивый молодой архиепископ, митрополит произносит проповедь. Притом голос, звучание, убедительность, аргументация просто фантастические! А у меня одна мысль: как его... как его выпустили, почему его не берут, почему не арестовывают? Ведь он такую антисоветчину несет, что дальше некуда. У нас бы он уже давно сидел. Я думаю: что эта Польша себе думает? А потом я начал задумываться, а что он говорит.
Вот у меня четыре книжки стоят, кто были уничтожены, расстреляны без суда и следствия. Мой отец как-то оказался не расстрелянным, а там же все его друзья оказались расстрелянными, а он зато в Сибири 20 лет пробыл. И вот интеллигенция потерявшая, в общем-то, смысл национальный, и здесь проявились вот те люди, у которых была эта историческая память. И вы знаете, когда я стал даже председателем Верховного Совета, первым заместителем сначала, я пытался ввести на белорусском языке сессию Верховного Совета, то наши ветераны возмущались: да вы говорите нормально! То есть говорить нормально в их понятии... в их ветеранском мозгу не было. Хотя они великолепные люди, они там боролись, отстаивали, — колодки, все такое. Но политическое мышление у них было убогое, до того убогое, что лучше о нем не вспоминать.
Вот такая была Белоруссия к началу этого са... самого. И когда началась перестройка, началась перестройка, трудолюбивая Беларусь оказалась в очень трудном положении. А особенно потому, что выпить любили, а тут еще борьба с пьянством. А когда уже, в общем-то, началась гласность там, и в общем-то, Съезд народных депутатов, вообще кошмар. 55 процентов ориентированы на войну, фактически гибнет, нет потребления, так. Значит, все... вся эта конверсия, преобразования — это очень болезненный процесс. И, кроме того, великая путаница. Коммунисты говорят, что все потому, что мы потеряли коммунистические устои... И вот в таком тяжелом положении. Переходный период был очень тяжелый. Я вам скажу, что интеллигенция, увы, не сыграла своей приличной роли, потому что для многих белорусских интеллигентов, для творческой интеллигенции Беларусь начиналась, ну, в лучшем случае с начала прошлого столетия, в самом-самом лучшем случае с конца 19 столетия. У нас даже нет исторической литературы. Мы создали хорошую, всемирно известную литературу, допустим, там Быков, Купала, да и Шамякин, да и Кузьма Чорный. Понимаете, те, кто ориентируется в литературе, они могут это познать. У нас... И художники у нас были прекрасные, понимаете. В конце концов, Шагал тоже нашего происхождения, Малевич тоже. Так. Так что все это было как-то. Ну, можно там спорить, там, кому он больше принадлежит, да. И вроде бы там можем еще делить с поляками, Мицкевич у нас родился, вот. И все это было... все это было в порядке. Но понимания политической роли у интеллигенции не было никакого.
И здесь, когда появился Белорусский народный фронт, сначала говорили, что это националисты. Допустим, белорусскую символику — говорили, что это фашисты ее здесь ввели. Действительно, во время оккупации здесь была герб «Погоня», и белый... красно-белый флаг, они здесь были как символ Беларуси. Но то, что они были еще в 1525 году, зайдите в Варшавский краеведческий музей, в Музей Варшавы, и вы там увидите эти хоругви треугольные, бело-красно-белые. А здесь эти ветераны говорят: вы восстанавливаете фашистскую символику. Вот такой была Беларусь, понимаете, разношерстная, разно... ну, умеющая выживать в трудных условиях. Значит, прекрати всякое обеспечение Белоруссии, продукция сельская — а они выживут, потому что у них все в запасе есть. Вот такой была Беларусь, так я ее понимаю сейчас. А вот то, что можно было восстановить достойным образом, то есть язык, культуру... В общем-то язык и национальная культура, они соответствуют тем местам, где мы... Это лучше всего развивать. Понимаете, те, кто вот рисует, что антирусские настроения, наш самый убого мыслящий, нелегитимный президент, когда он вдруг выдает себя: я единственный друг России, так, а все остальные враги России, оппоненты.
Но в России же знают руководители, у вас же ЧерномырдинВиктор Черномырдин — премьер-министр РФ (1992 – 1998) не дурак, в общем-то, все остальные не дураки, но это так выгодно, понимаете, что вот мы сейчас еще прихватим эту Беларусь. И имперское торжество наступит. К сожалению, эти имперские факторы очень многое определяют в России. И я очень часто повторяю одну фразу, почему я, допустим, очень рад, когда я контачу с людьми, которые были в команде Ельцина, демократии при Ельцине в России было значительно больше. Значительно больше!
И вот величие Ельцина я понимаю в том, что он говорил: берите свободы, сколько хотите. Только сколько... с какой вы сумеете справиться. Берите национальное достоинство, сколько хотите, так, но... Но, в общем-то, не озверевайте, в общем-то, не делайте из него противо... противоположное, в общем-то, кому-то. То есть должен быть национализм и патриотизм, это, в общем-то, синонимы в значительной мере, а не нацизм. Это разные вещи, понимаете. То есть когда вы утверждаете величие своей нации и радуетесь, что рядом у вас великие соседи, это одно. Но когда вы хотите утвердить величие своей нации, принижая соседей, это ужасная вещь. И вот, к сожалению, таких убого мыслящих у нас оказалось немало. Фактически это воспитывал коммунистический строй.
