Интервью с Юрием Рыжовым
Мы примерно в одно время избрались в академики, членкоры, не помню, когда и что, в академики с Юрием Сергеевичем Осиповым. В отделение механики. Мы не на разных отделениях — один историк, другой физик. Отделение механики. Он ученик одного очень крупного механика екатеринбургского Николая Николаевича КрасовскогоНиколай Красовский — физик, математик, академик АН СССР, академика Красовского, очень уважаемый человек, сейчас уже старый, болен довольно сильно. Ну вот, мы знакомы были, на заседаниях отделений встречались, рассказывал я ему, что я в его Свердловске провел эвакуацию, все. Интересно, что тогда еще выяснилось, что Красовский, его учитель, учился — тогда школу заняли под госпиталь, и нас перевели в медицинский техникум, где в залах были какие-то заспиртованные органы стояли, еще что-то. И когда мы познакомились с Красовским уже в Академии, он говорит: «А я тоже в этой медшколе учился, только я в 9-м классе учился». А я в 4-м классе. Короче говоря, летом 91-го года позвонил Юрий Сергеевич, в Москве он. Его пригласили на какой-то летний цикл или школу в Московский государственный университет и поместили в квартиру профессорскую, резервную или для гостей. С женой он приехал. Ну, позвонил, чтоб сказать, что он здесь, что ли. Я говорю: «Ну, и как ты там устроен?» — «Да мебели тут никакой нету, и в магазинах ни черта нет». Я принял к сведению, пришел к мэру Гавриле Попову. Говорю: «У тебя академики на полу валяются, это что?» Не знаю, как там это было, но что-то удалось купить, чтобы они там могли нормально устроиться. И тут же вызывает меня в эти же времена Борис Николаевич. И говорит: «Надо делать Академию наук РСФСР». Я говорю: «Борис Николаевич, не надо. Это будет такой же палеотиф, как было при советской власти и есть, если сверху посадят министерство СССР и еще Совет министров РСФСР. Конечно, все решается там, а это декорации. Ну, что это?» — «Нет, я считаю, что надо, вот возьмитесь и организуйте». Я говорю: «Борис Николаевич, вот (тут я вспомнил про Осипова) ваш земляк здесь, академик Осипов. Вы поговорите с ним». — «Я не пойду на это дело». А через некоторое время Юрий Сергеевич мне звонит и говорит, что поступило такое предложение от Ельцина. Нашел его Ельцин. Я сказал Ельцину, что он в МГУ где-то там. «Вот, — говорит, — позвонил Борис Николаевич». Я говорю: «Тебе решать. Я тебе не советчик. Я отказался по таким-то и таким-то причинам. Тебе решать». Он соглашается, я ему помогаю проводить выборы в эту Академию. Сначала кооптируем сразу целый ряд академиков из существующей Академии, вашего покорного слугу и еще кого-то. И еще выборы. И вот в это смутное время избирается Хасбулатов членом-корреспондентом, и еще несколько смутных личностей попадают в члены-корреспонденты Академии. А потом рушится страна. И Юрий Сергеевич говорит: «Ну, что делать с результатами этих выборов?» Я говорю: «Ничего. Отнюдь не идеальными всегда были выборы в российской в советской Академии, всегда они были не самые идеальные по качеству. Значит, надо смириться, свалить это все в кучу, и пусть живет». Свалили, довыбрались в РАНе. Вот так он стал президентом Академии. А когда он приехал, там, через пару лет в Париж по своим академическим делам, он сказал, что, в общем, это административно, тяжело, а он теоретик вообще, он даже не экспериментатор, не физик, он чисто математик-теоретик. Он даже сейчас ушел из отделения механики в отделение математики уже несколько лет назад. Но, видимо, смирился и сжился с этой ролью. И он руководит Академией с 1991 года, то есть уже вот сейчас, именно в этот период в путчевые времена, ровно 20 лет. Ничего себе юбилейчик? Никто, по-моему, российской и советской Академией 20 лет не руководил.
- Вашу семью коснулись репрессии?
Всерьез нет. Значит, где-то до моего рождение, где-то, наверно, году в 28-м арестовали отца. Посадили в Бутырку. Мать вызывали на Лубянку на допросы ночью. Обвинение в шпионаже в пользу Польши. Потому что самый главный враг был тогда Польша. Сейчас можно быть шпионом украинским или еще каким-нибудь. Важно назначить врага, а шпион найдется. Слава богу, вегетарианские были времена. Мать носила передачи в Бутырку. Через 40 дней его освободили, извинились, сказали, что это ошибка, и больше об этом никогда не вспоминайте. Чему отец научился там? Лепить из хлеба шахматы и делать из бутылки стакан. Вот я и сейчас знаю, как делать из бутылки стакан. Берется веревка, петля такая, за что-нибудь закрепляется, вот чуть-чуть пониже горлышка бутылка надевается, и вот так вот трешь, нагревается такое кольцо от трения. Потом суешь в воду, она отскакивает, и об бетонный пол Бутырской тюрьмы немножко краешки сглаживаешь и имеешь свой стакан в тюрьме. Ну, это все так, прибаутки. Но это один раз аукнулось. Примерно в 1948 году начальник моего отца перешел во вновь созданный Госснаб СССР. В том же здании, где сейчас Дума, там был Госплан и Госснаб. И вот начальник, Цырень его фамилия, пошел замом председателя Госснаба. А начальником назначили члена Политбюро Лазаря Моисеевича КагановичаЛазарь Каганович — член Политбюро ЦК ВКП(б), затем Президиума ЦК КПСС (1930 – 1957), заместитель председателя Совнаркома СССР / Совета министров СССР (1938 – 1957). И Цырень потащил за собой отца как финансиста, как бухгалтера классного, как беспартийного, но классного. И вызывает отца на собеседование Каганович и начинает, значит, пудрить отцу мозги, что вот вы когда-то работали там на фирме, здесь писали какие-то книги вели бухгалтерские. А мы, говорит, не знаем: где-то нет алюминия, а где-то его навалом. И так далее. Ну, отец не стал возражать, что не та экономика, чтобы в книге все расписать. Ну, согласился работать. Выходит из кабинета, Лазарь Моисеевич ему говорит: «Алексей Георгиевич, вернитесь на минуточку». Отец подходит к столу. Лазарь говорит: «А почему вы нигде не пишете, что вы задерживались спецслужбами?» Он говорит: «Мне сказали, чтобы я никому об этом не говорил, и извинились». — «Ну ладно, до свидания». Он пришел пешком оттуда на Арбат, к нам на Староконюшенный, говорит: «Ася, собирай шмотки». Вот. А утром позвонил Цырень и сказал, что Лазарь подписал приказ. Вот так папа мой работал до того, как раньше срока вышел на пенсию из-за болезни уже. Где-то в 58-м году, наверно, вышел. Ему лет 60 уже было. Он работал в Госснабе СССР. Его начальником был товарищ Каганович. Все. Потому что мать уже знала, как арестовывают. Когда отца арестовали там, а у него был еще с войны револьвер, что ли, какой-то, потому что он служил в Красной Армии, пулеметчиков учил при штабе после, когда вернулся с фронта, вот здесь, на Знаменке, улице Фрунзе, в штабе, был преподавателем пулеметного дела. Он придумал зенитный пулемет еще там, на войне, деревянный стояк, и Максим стрелял по Фарманам. И у него было оружие. Когда пришли арестовывать, мать цапнула где-то револьвер со шкафа и под фартук. А он говорит: «Ася, отдай». Отдала. Но это как-то ему не инкриминировали, тогда у всех было оружие, тем более что у него было прошлое такое, они вместе со своим другом с фронта ушли Загладиным, Валентином Загладиным, и тоже работали в штабе Красной Армии здесь.
- Как ваши близкие относились к перестройке, реформам начала 90-х гг.?
Ну, самые близкие ко мне люди, это значит дети, их скажем мужья и жены, мужья, потому что у меня двое дочерей, с полным пониманием. И сейчас также относятся. А в профессиональной сфере по-разному, даже вот этот вот круг моих, с которым я со школы 70 лет связан, да, там очень по-разному. Например, вот отец Гали ХомчикВиктор Мартынов — журналист, переводчик, отец певицы Галины Хомчик, друг Юрия Рыжова , он просто считает. Он за ЛДПР, вот так. Для него Жириновский. Ну, в общем по-разному, даже в дружеском круге по-разному. А уж в профессиональном тем более — тут пестрый спектр. И, наверное, этот спектр совпадает с общем спектром в стране, независимо уже от профессии.
- Ваша семья интересовалась политикой?
Ну, если мы приходит жена с работы, а она работала в журнале «Вопросы истории», а в этом же здании «Новый мир» Твардовского, да. Значит, сначала Солженицына опубликовали «Один день», а потом принес он Твардовскому, а тот не может напечатать, получается, хотя он ходил к Хрущеву, еще куда-то. А текст-то уже перебежал с этажа на этаж, мы читаем. Вот. Самое интересное, что мои бывшие там сослуживцы по МАИ, которые вот я рассказывал об одном из них, который успешно работал во внешней разведке, таких несколько было, они привозили мне «Август 14 года» Солженицына, изданный на русском языке за границей. Потому что их никто здесь не шмонал, они сами были полковниками спецслужб. Вот они мне приносили. Я говорю: «Тебе отдать обратно»? «Не, я на ней засыплюсь, храните сами все». Ну под белье…
- Если бы вы вернулись в то время, что бы вы сделали по-другому?
Я бы провел жесткую люстрацию после путча — раз. И одновременно с освобождением экономики, что сделал Гайдар, создал бы, насколько это могло быть сделано тогда, независимую систему защиты прав гражданина и личности, а следовательно, и собственности, и всего. Тогда не было бы вот этого разворовывания всего советского — идеалист я да? — вот, права людей были бы защищены, начиная от лавочника, который торгует на прилавке и кончая тем, кто получил от государства, что у него не отнимут, потому что сейчас государство спокойно может у кого хочет, что хочет обратно отнять, так? Вот я только что говорил. Ну а в результате мы получили ту политическую систему, которую имеем, и ту экономическую систему, которую имеем.
- Какие основные ошибки были допущены реформаторами?
Вот я назвал главную ошибку — люстрацию и отторжение всех высоких партийных функционеров и функционеров особенно КГБ, чтобы не имели права ни к оружию подходить, ни в государственных структурах работать. Пожалуйста! Заработать? В бизнес иди — иди в бизнес! Вот, торгуй. И правоохранительная система в прямом смысле — судебная, правоохранительная, защищающая права сначала личности, потом общества и государства лишь постольку, поскольку оно защищает две первые. Это я вам рассказываю про свою концепцию национальной безопасности, значит, я повторяюсь, это склероз.
- Как бы вы охарактеризовали эпоху Ельцина?
Ну, явно переломная эпоха. Я вам говорил уже, что то, что по-научному называется системным кризисом, в России называется смута. Ну в России были смуты, особенная знаменита смута, это когда были самозванцы, поляки, «нас паки бьют и паки», как написано у Толстого. А последние две были в 20-м веке — 17-й год, когда все переломилось, и страна изменилась, стала другая страна, и август 91-го. Страна одна исчезла, другая возникла, и вот мое ощущение, я повторяюсь уже, что мы вступили уже в третью смуту, правда уже в 21-м веке. И каждая смута имеет конечную протяженность и какой-то результат — плохой или хороший, но она чем-то заканчивается. Чем закончилась смута 17-го года, начиная с февральской революции, кончая октябрьским переворотом, чем закончился путч и его развал в августе 91-го — известно, и что пришло на его место. Потом это как-то эволюционировало, превратилось в то, что мы имеем сейчас, и наступает очередная смута. Наступила уже. Я думаю, она наступила где-то в тот же 9-й, 10-й год, но два с половиной года назад наступила. Когда она оборвется, я вам называл свои оценки. Вот и все.
- Назовите ключевых деятелей эпохи 90-х гг. XX века
Не, я отметки не буду ставить. Людей вы всех знаете, и я их знаю, да. А расставлять не буду. Это также как мне, когда Советской Союз еще существовал, нет уже все развалилось, и создали комиссию Ельциным и Горбачевым по расследованию деятельности КГБ во время путча. Значит, председатель Владимир Степашин… Сережа СтепашинСергей Степашин — народный депутат РСФСР (1990 – 1991), председатель Комитета Верховного Совета РСФСР по обороне и безопасности, глава Государственной комиссии по расследованию деятельности КГБ во время путча («Комиссия Степашина»), члены там еще пять или шесть человек со стороны Ельцина и со стороны союзного парламента, парламентарии. И мы сидим в новом здании на Лубянке, полковники бегают вокруг нас КГБшные обслуживают, Сережка с его сломанной ногой забинтованной. И мне предлагают, видно не мне одному, полковник: «Хотите ваше личное дело?». Я говорю: «Нет». Они заискивали, они тогда испугались, поджали хвост, они думали, что мы люстрацию всех спецслужб..., она не состоялась, о чем я и сказал. Я потом пожалел — не о том, что я не взял свое дело, тут я безошибочно поступил, потому что я не хотел разочаровывать в людях. Зачем? Доживу в неведении. Я пожалел, что я не взял дело отца. Вот это мне… ну задним умом русский мужик крепок как всегда.
- Есть ли сейчас фигуры, равные Ельцину?
Сейчас нет. Вообще политический класс измельчал во всем мире. Во всем мире — и в Европе, и в Америке. Политический класс… А у нас тем более его как-то отжимали из него все чистое, особенно последние десять лет, осталось очень много шпаны. На самом верху, да. Подражатели или просто приблатненные появились.
