Ельцин Центр

 - Яков Бергер о защите кандидатской диссертации 

В 1958-м я опять попал в Китай. Опять попал в Китай, потому что у меня была стажировка в Китайской академии наук, в таком же институте географии, как наш, с тем чтобы добрать материалы помимо своих полевых наблюдений, материалы для диссертации. Тогда была система такая — обмена. Либо за китайский счет посылали специалистов, тогда они жили на всем готовом, еще пока получали деньги, либо же как я попал, мне дали в руки чек в Народный банк, 2 тысячи юаней — обустраивайся, живи, делай что хочешь на эти 2 тысячи юаней. Сразу меня они встретили, когда я приехал туда, и поселили в шикарной гостинице совершенно. Когда я спросил, сколько это стоит, 13 юаней сутки, я понял, что все деньги мои уйдут на эту самую дорогущую гостиницу. Я сказал: «Ребята, забирайте меня отсюда (своим знакомым из Института географии), эти условия не по моему карману». Сказали: «Нет проблем. В общежитии будешь жить?» «Буду». — «Комнатка будет отдельная, но удобства, извини, у нас соответствующие. Мы дадим тебе талоны на баню, талоны на парикмахерскую, это все будет за наш счет. Питаться, конечно, будешь сам. Ну уж не взыщи». Ну я и не взыскал, жил там, в этом самом — он назывался общежитием, но на самом деле это были маленькие комнатки, квартирки без фактически горячей воды, без отопления. Холодный душ — либо в баню, где все моются одновременно. Это был 1958 год, это был год большого скачка народных коммун, когда китайцы решили за три года построить коммунизм, обогнать не только Советский Союз, но и Штаты, и Англию, и кого угодно. Повсеместно стояли маленькие печурки, где выплавляли сталь. Они стремились количеством выплавленной стали превзойти Запад. Но потом надо было выбрасывать, естественно, этот грязный металлолом, не годилось то, что выбрасывалось. Год народных коммун, где стали строить уже дома без кухонь, было общежитие коммунное. Меня повезли в одну из таких коммун, не в одну, а даже в несколько коммун. Поставили стол перед полем, на поле рос рис плотно-плотно, стебель к стеблю, они считали на этом маленьком участке урожай. Урожайность была совершенно фантастическая. Но для того, чтобы рис все-таки не загнивал в этом прямостоянии, они поставили меха, для того чтобы продувать воздух через этот лес риса. А для того, чтобы освещение было достаточное для них, ночью вешали лампы над этим полем. Такая липа по всему Китаю была. Конечно, впечатление мое от первых поездок в Китай было сильно испорчено, а я подрядился писать книгу о Китае в Географгизе. Она должна была выйти в 1959 году «Десять лет китайской революции. Освобождение Китая».  Мне было страшно трудно писать и еще труднее заканчивать свою диссертацию. Чисто психологически. Но тем не менее это надо было сделать, поскольку у нас уже второй ребенок рождался, а жили мы в 17-метровой комнатушке, где я жил с детства. Но у нас была еще вторая комната, но вторая комната была отобрана у нас, когда родители уехали. Надо было так или иначе добивать диссертацию. Диссертацию я все-таки добил, но получал я как младший научный сотрудник без степени, это было 150 рублей, как сейчас помню. Это было, конечно, катастрофически мало. Короче говоря, закончил я диссертацию в 1962 году. Тогда был такой порядок — представлять к защите одновременно с публикацией. Нужно было опубликовать, как сейчас помню, в «Вечерней Москве» объявление о защите. Все, окончилось лето 1962 года, все приехали из отпусков, ученый совет в полном составе, кворум есть, мои оппоненты, которых мне назначили, дали уже отзывы очень хорошие по диссертации. Все готово, я уже на крыльях — сейчас я завершу защиту, через два-три месяца получу диплом и буду получать в два раза больше. Это для меня было существенно. Ну и статус, конечно, другой. Тем не менее, когда подошло дело уже к защите, мне вдруг говорят: «Знаешь, не будет у тебя защиты». А тогда была парная защита — две кандидатских или одна докторская на совет. А в паре у меня был КотляковВладимир Котляков — академик РАН, народный депутат СССР, директор Института географии РАН (1986 – н.в.), почетный президент Русского географического общества , позже он стал директором этого института, академик. Он по гляциологии защищал, по Антарктиде. Вот его защита будет, а твоя — нет. Говорю: «Почему?» «Не расспрашивай. В общем, не будет у тебя защиты. Может быть, потом когда-нибудь, время пройдет». Я в панике жуткой, потому что я не понимаю, что происходит. Вроде бы уже времена, когда за пятый пункт отлучали от науки, прошли, уже совершенно другое время. Короче говоря, спрашиваю я своих приятелей — как это могло произойти? Говорят: «Без ЦК дело не обошлось. Кто-нибудь у тебя знакомый есть в аппарате ЦК?» Говорю: «Да нет». Тогда один мой друг сказал: «Там Лев Петрович ДелюсинЛев Делюсин — доктор исторических наук, работал в отделе ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран, один из крупнейших специалистов по новейшей истории Китая  работает, давай у него спросим». Говорю: «Я с ним не знаком». «Неважно», — Саша  Яковлев, мой приятель, говорит. — Я ему скажу, позвоню ему — он тебя примет». Так и произошло. Мы позвонили ему, Лев Петрович говорит: «Давай приходи сейчас. У тебя партбилет с собой?» Я ему постеснялся сказать, что я, вообще-то, беспартийный — пока, тогда был. Он говорит: «Ничего, по паспорту пройдешь, без пропусков, приходи, расскажи». Я прихожу, рассказываю ему всю историю, говорю: «Не понимаю, что происходит. Диссертация вроде неплохая, на основании собственных материалов написана». «Ну ладно, — говорит, — я выясню. Иди спокойно домой, я тебе позвоню». Я выхожу, конечно, ни жив ни мертв. Думаю, позвонит, не позвонит? Может, не позвонит. Нет, позвонил на следующий день. Говорит: «Приходи, я выяснил». И рассказывает мне историю. Оказывается, был такой член Политбюро Фрол Романович КозловФрол Козлов — член Президиума ЦК КПСС (1957 – 1964). Он позвонил главному ученому секретарю Академии наук ТопчиевуАлександр Топчиев — химик, академик АН СССР, главный ученый секретарь Президиума АН СССР (1949 – 1959), вице-президент АН СССР (1958 – 1962) и сказал: «В институте географии собираются по Синьцзяну защищать диссертацию. Остановить». А дело в том, что в то время не только ухудшилось отношения с Китаем, а из этого Синьцзяна бежали десятки тысяч людей местной национальности в братский Советский Союз, где процветала, как известно, дружба народов. Интерес к моей диссертации вдруг начал возрастать среди самых различных людей — в японском посольстве, журналистике и т.д. С тем, чтобы охладить это, а Советский Союз обвиняли в том, что он претендует на аннексию этой части территории Китая, они нашли такой простой выход — снять. Говорю: «Ну и что теперь делать?» «Да ничего, — говорит, — забудь об этом, выбрось диссертацию, напишешь новую». Как напишешь новую? Я три года сидел с этой диссертацией, это моя тема. Он увидел, что я сник, говорит: «Ну ладно, у нас тут есть в аппарате, работает один уйгур, Рахимов Турсун, он ведает всей национальной политикой. Я с ним поговорю, может, он что придумает. Я тебе позвоню, не отчаивайся». Позвонил на следующий день, говорит: «Все улажено». Говорю: «Что улажено?» «Иди, — говорит, — в свой институт, там все знают». Я прихожу в институт, у всех улыбка до ушей, говорят: «Все нормально, будешь защищать на закрытом совете, никто не узнает». Говорю: «Но у меня открытая диссертация». «Ничего, будешь защищать на закрытом совете». А закрытый — он тот же, как и открытый, те же люди. Через две недели ровно говорит: «Иди, оповещай своих оппонентов, чтобы они были в порядке». Я побежал к своим оппонентам, один как штык, говорит: «Я готов — на закрытом, на открытом, я написал отзыв, мне все равно». А второй сказался больным. Гордиенко такой был. То ли он на самом деле заболел, то ли это медвежья болезнь была, не захотел связываться. И опять проблема. Я возвращаюсь в институт, говорю: «У меня только один оппонент». Опять тот же самый Эдуард Макарович Мурзаев говорит: «Я буду твоим оппонентом». Ну все, диссертация была представлена на этот совет, совет закончился очень хорошо, все так благожелательно ко мне, сочувственно относились. Я стал младшим научным сотрудником в этом же самом институте. Но отношения с Китаем окончательно испортились, материалов никаких не было, поездок в Китай тоже больше не было. Было невероятно скучно пережевывать все, что есть. Тогда другой заместитель директора предложил мне: «Бросай ты свой Китай, давай заниматься Европой». А тогда при каждом институте существовали некие закрытые отделы, которые работали как бы по открытым материалам, но над закрытой тематикой. Такие отделы были практически при каждом академическом институте. У нас тоже был такой при институте отдел, который помещался в старом здании, которое, по сути дела, старая богадельня была, мы там в подвальном помещении работали, а в центре Москвы, на улице Фрунзе, был этот самый отдел создан. Пробыл я там не очень долго, несколько лет, занимался, действительно, Англией, но вот старшего научного я никак не мог получить. И когда в 1965 году тот же Юра Новгородский, который меня направил на китаеведческий путь, сказал: «Знаешь, создается центр по изучению современного Китая». А тогда уже до высшего накала дошли отношения между нашим центром, между нашей Компартией и китайской Компартией, понадобилось некое знание реалий в Китае. И тогда... «Хочешь переходить?» Говорю: «Да не возьмут меня туда». Туда нужно было проходить фильтр КГБ, причем это месяц занимало. Я был уверен, что меня не возьмут. Но взяли. Не пойму почему, но взяли. И я стал старшим научным сотрудником, занимаясь уже не географией, а экономическими, политическими процессами. Затем в этом институте мы готовили материалы для всяких записок для ЦК и т.д. Короче говоря, это продолжалось до 1970 года примерно. В 1970‑м мне это все очень сильно надоело, потому что это чистая пропаганда была, без серьезного изучения. И был создан этот новый институт на базе фундаментальной библиотеки общественных наук, директором стал Лев Петрович Делюсин. 

 

Яков Бергер о работе в Институте научной информации по общественным наукам (ИНИОН)

Он мне сказал: «Хочешь переходить ко мне? Я тебе отдел дам. Правда, отдел будет называться очень специфически, у меня одна ставка осталась — отдел научного коммунизма. Заниматься ты будешь чем хочешь, твое абсолютно дело. У нас есть реферативный отдел такой, где собраны люди по инвалидности — либо по пятому пункту, либо за знакомство с иностранцами, либо за переписку, за любые неосторожные слова. Вот мы впихнули в этот отдел. Вы будете называться «отдел научного коммунизма», а заниматься чем хотите». И мы стали заниматься. Я перешел туда, познакомился с этими удивительными людьми. Это особая история, какие там люди были. Но, в частности, была Людмила Михайловна АлексееваЛюдмила Алексеева — общественный деятель, правозащитница, председатель Московской Хельсинкской группы (1996 – н.в.), с которой я там познакомился, Наташа КрымоваНаталья Крымова — театральный критик, театровед, заслуженный деятель искусств РФ, театровед, была известный критик Ира РоднянскаяИрина Роднянская — литературный критик, литературовед, была потерпевшая неудачу на очередном выпуске «Философской энциклопедии» Рената ГальцеваРената Гальцева — старший научный сотрудник Института научной информации по общественным наукам РАН, философ. В общем, масса интересных людей. Александр ПятигорскийАлександр Пятигорский — философ, востоковед, филолог, писатель. Один из основателей тартуско-московской семиотической школы , впоследствии известный философ, масса интересных людей. Мы стали выпускать закрытые сборники по западной общественной мысли. Это было очень интересно, тем более что Китаем мало было возможности заниматься. Но постепенно ситуация изменилась и в отношении Китая, начались реформы в Китае, появились материалы. Я вернулся, работая еще в ИНИОНе китаеведом, стал выпускать обзоры аналитические, подготовил диссертацию уже докторскую, которую защищал на совете в Институте востоковедения, где председателем совета был тот же Лев Петрович Делюсин. Все прошло совершенно замечательно. А вот в это время началась перестройка, наш отдел выпускал разные издания, в которых отображалась та полемика, которая шла в нашей печати — в «Новом мире», в других журналах. Выдавали рефераты, стали организовывать некие посиделки, где выступали лидеры общественного мнения, на которые сбегался весь институт, из соседних институтов приходили люди. В общем, жизнь пошла более любопытная, более интересная. Затем вернулась из эмиграции Людмила Михайловна Алексеева с кучей идей, конечно. Вдруг я слышу по телефону знакомый голос, который до сих пор по «Голосу Америки» вещал, несколько лет она там прожила: «Ну как ты там живешь-то, меня примешь?» Говорю: «Конечно». Она появилась в моей московской квартире, говорит: «У меня несколько идей есть. Есть идея создать центр, который будет помогать становящемуся на ноги новому рабочему профсоюзному движению, будет создан центр. Хочешь участвовать в этой работе?» Говорю: «Чем я там буду заниматься?» Говорит: «Ты придумаешь себе, я же видела, как ты организовывал работу в ИНИОНе. Будешь называться директором по связям с общественностью этого фонда профсоюзных исследований». Говорю: «Ладно». Хотя, что такое public relations, я тогда не знал и очень долго не понимал. Я наладил там издание материалов по опыту становящегося этого рабочего движения. Потом через несколько лет новая стезя началась, создан был Фонд Сороса под названием «Институт «Открытое общество». Тогда другой мой старый знакомый, знакомый Людмилы Михайловны, Герман ДилигенскийГерман Дилигенский — доктор исторических наук, в 1995 г. вошел в состав исполкома института «Открытое общество». Был профессором кафедры общей социологии Государственного университета — Высшей школы экономики, экспертом фонда «Общественное мнение», был членом правления этого института, предложил мне руководить программой «Высшее образование». 

 

 - Как вы были связаны с диссидентским движением?

Диссидентство? Очень близко. Ситуация была такая: все люди, которые были диссидентами, лишены были нормального официального заработка. А у меня был некий фонд, как сейчас помню, 30 тысяч рублей. Мы могли приглашать внештатных референтов, тех, которых уже никак нельзя было взять на работу, потому что они официально в черных списках. Но я им давал возможность подработать. Они, как правило, знали языки, хорошо разбирались в целом ряде проблем общественных наук, готовили великолепные рефераты. Каждый из моих сотрудников набирал такую группу внештатных референтов. Среди них были прямые диссиденты. У меня работала машинистка, которую забрало потом КГБ, которая публиковала эти вот материалы самиздат. Сама Людмила Михайловна пишет, что этот отдел был паноптикумом таким своеобразным. «Я, — говорит, — готовила (она была литературным редактором) такие материалы, которые одновременно могли бы печататься и в самиздате». Потому что это были материалы антимарксистские прежде всего, антисоветские в значительной степени, в меньшей, может быть, степени. Но самое главное, что там были самые новейшие идеи западных общественных наук. Поэтому вот эта смычка была очень тесной и в персональном составе, и в реальной продукции, которую мы выпускали. Я бы не хотел преувеличивать свою роль во всем этом деле, но и недооценивать тоже нельзя. На самом деле эти сборники распространялись по спискам. Тираж их был где-то 250–300. Эти списки составляли мы сами. Мы посылали их тем, кому нужно, и они поступали в те руки, которые правильно их использовали. Правда, некоторое количество сборников, может быть, и допечатывалось в типографиях, я этого не знаю. Но, во всяком случае, на черном рынке на Кузнецком Мосту с вырезанными номерами персональными можно было купить за 25 рублей такой сборник. Значит, они ходили. Кроме того, я видел некоторые ссылки, есть такой социолог ДавыдовЮрий Давыдов — философ, социолог. Был заведующим сектором истории и теории социологии Института социологии РАН  и т.д., которые как раз пользовались этими материалами, для них они играли... Для меня, например, как для китаиста, для специалиста, просто вам скажу, что они были открытием целого мира. Я многого не знал. Первый сборник, который мне попал, выпущен еще до того, как я туда пришел, сборник по «новым левым». В советской литературе прочитать что-либо об идеях «новых левых», ФроммаЭрих Фромм — немецкий социолог, философ, социальный психолог, психоаналитик, один из основателей неофрейдизма и фрейдомарксизма и т.д., было невозможно, а это был прекрасно сделанный сборник, очень сжатый, толковый, который четко показывал, чем живут эти «новые левые» в Италии, во Франции и т.д. Поэтому определенную роль все это сыграло. Но когда уже подошло дело к закрытию этого отдела, этого направления, когда все это стало появляться в открытой печати у нас, то смысл, конечно, во всем этом деле исчез.

Разумеется, прямо антисоветских задач мы ставить не могли. Но обстановка в самом отделе была абсолютно доверительная, говорили обо всем, приглашали к себе кого угодно. Я вам должен сказать, насколько я понимаю, за все эти годы, а это почти 20 лет прошло, ни одного доноса прямого не было. Хотя меня тягали, конечно, в КГБ в это время, расспрашивали о разных моих знакомствах. Но это было в общем, к стенке не припирали.

Когда Людмила Михайловна работала в отделе, спрашивали о ней, чем она занимается, приходит ли к ней кто и т.д. Были и просто прямые вещи, когда мне говорили: «Вызовите ее на работу», и я понимал, что дома у нее будет обыск. Я ее, естественно, предупреждал, был случай, когда она их отчитывала, этих кураторов своих, она женщина очень решительная. Был случай, кабинет у меня был напротив, пардон, дамского туалета, и там телефон общий стоял. Поэтому я из кабинета слышал, как она их отчитывала, одного своего куратора: «Вы же обещали не сообщать на работу, что же вы делаете? Портите мне репутацию». Короче говоря, были такие случаи. Либо же, я помню, в другой раз они меня расспрашивали о другом моем знакомом, с которым я познакомился в Чехословакии. Они очень интересовались даже не столько им, сколько его дочкой, которая поехала на лечение в Англию: «С кем, кто, как?» Эти разговоры были не в нашем институте, они меня вызывали либо в спецхран Института истории, либо просто сажали на машину и везли неизвестно куда. Тоже было.

Союз ученых СССР, я бы сказал, это еще было до образования России. Это было совершенно замечательное сборище людейСоюз ученых СССР был образован в 1989 г., докторов по преимуществу, людей разных специальностей — биологи, физики, гуманитарии, хоть и гуманитариев было меньше. Люди где-то от 40 до 55, полные творческих замыслов, сил, которым уже замшелость Академии наук поперек горла была. Они хотели создавать некую новую организацию, которая бы давала простор идеям, которые у них были, и не сковывала бы так рамками планов, отчетов и т.д. Это совершенно свободная организация. Там были в основном, конечно, москвичи, но потом создался и в Ленинграде такой же союз. Собирались где придется, но в последнее время чаще в Институте экономико-математических исследований, он рядом с ИНИОНом. Недалеко, на верхнем этаже там был такой Ротарь. Потом он уехал в Штаты, сын у него стал корреспондентом, журналистом известным. Они давали приют таким сборищам. Были и в других институтах. Было выбрано правление этого Союза, я имел честь тоже быть членом этого правления. Потом из этого Союза получилась Академия естественных наук. 

 

Яков Бергер о судьбе Союза ученых СССР

Но те, кто из нас, из членов правления, был заинтересован в получении разных корочек такого типа, стали академиками, членкорами. Таких академий, кстати говоря, наплодилось довольно много, их десятки были. В какие-то я тоже входил. Но из всех этих академий единственная академия, которая выжила, это была Академия естественных наук. Там были прекрасные математики, несколько человек, там была идея о том, чтобы объединить науку и преподавание, только чтобы создать университет нового типа. Нам вроде обещали даже какие-то помещения в Московском университете дать под этот университет. И вполне это было все реально, потому что люди, которые там собрались, были очень хорошими учеными, горели идеями передавать свои знания, причем новейшие знания, которые у них были, молодежи. Примерно такого рода была эта организация.

 

Яков Бергер об идеологии Союза ученых СССР

Понимаете, какая вещь? Встал вопрос о финансировании. Это очень нелегкий вопрос. Там разошлись разные мнения. Кроме того, началась перекачка мозгов из Советского союза за рубеж. Несколько человек уехали сразу же и устроили свою судьбу помимо всякого Союза на частной основе. Но главным вопросом был платный или бесплатный университет. Я был очень заскорузлый тогда человек, не понимал, как можно за деньги получать образование. И за большие деньги. А тут надо было все-таки значительную сумму брать. Вот я среди консерваторов там был, не мог себе представить, как это мы с детишек, которые хотят получать знания, будем драть невероятные деньги. Это было важным препятствием. Новой экономики еще не было, был развал старой экономики. Но люди типа меня мыслили старыми категориями, что, в общем, все должно быть бесплатно, поскольку мы получили знания бесплатно. С какой стати мы будем торговать этими знаниями? В это уперлись. Но это уже было, когда уже существовала «Московская трибуна». Да, но все-таки не все. Вы знаете, это было сборище, в общем-то, аполитичное. Оно не было просоветским ни в коем случае, но оно было в значительной степени аполитичное. Потому что нас интересовала наука в первую очередь и развитие этой науки в этой стране — свободно, без шор, без зажимов, без программы и т.д. Мы за это боролись. Было ли это политическим актом? Не знаю, не уверен. Уже Советский Союз разваливался, хотя вроде бы и Компартия существовала. Но это все рассыпалось. А новых форм организации нашей деятельности, науки, не существовало. Вот мы пытались, как и в «Трибуне», тоже найти какие-то эти новые формы. Но вот обстоятельства были не в пользу поиска.

 

- Как к Союзу ученых СССР относились ваши коллеги, не состоявшие в нем?

Нет, никаких искусственных препятствий никто не чинил. Хотя я должен сказать, что в Академии косо смотрели на это дело, потому что в Академии существует иерархия. Ну да, ты доктор, ну ты старший (тогда еще главных не было) научный сотрудник. Но над тобой есть заведующий лабораторией, заведующий отдела, директор — все должно быть по этой вертикали. И работать ты должен так, как тебе скажут. А эти вот пытаются вырваться из этих тенет и организовать как-то по-другому. Поэтому косо смотрели, это правда. Но не на всех. Люди были у нас разные, были люди, которые вполне могли бы сделать карьеру в Академии, которые были признаны и имели хорошие отношения с начальством. Но не все. У некоторых это не складывалось, они более рьяно искали выхода из этой ситуации.