XX съезд КПСС (14-25 февраля 1956 года). На съезде первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев выступил с закрытым докладом «О культе личности и его последствиях»
Наверное, интереснее о детстве и юности, ну, как, скажем, как получил, как я стал таким, какой я есть? Знаете, я вам скажу так: у нас в семье разговоры на острые темы (а эпоха была такая, что такие разговоры требовались) никогда, их никогда не было. Родители совершенно тщательно избегали их. Но дети чувствительны. Я думаю, что моя мать умела очень выразительно молчать.
Когда у нас были первые выборы без лишенцевВсеобщее равное избирательное право было предоставлено гражданам СССР по Конституции 1936 г. Первые выборы в Верховный Совет СССР прошли в декабре 1937 г., 1937-й, кажется, да? Конституция — это 1937-й… Да-да, вот что-то в этом роде. Значит, мне было семь лет. Ну, как всегда, тогда в такой обывательской семье что есть? Есть газета, которую никто не читает, и есть репродуктор, такой картонный репродуктор, который, значит, если его не выключить, он орет очень таким возбужденным громким голосом.
И я обращаюсь к матери и спрашиваю ее: почему ты ликуешь? Она очень быстро понимает, что я имею в виду, и говорит: «Я ходила на выборы». — «Да! Но весь советский народ ликует, а ты не ликуешь». И тогда мать снимает пенсне, смотрит на меня очень (так я это себе теперь представляю) такими слепыми (у нее сильная близорукость), слепыми карими глазами смотрит на меня, прямо в глаза, и раздельно и с напором некоторым повторяет: «Я ходила на выборы, понятно?» Что я очень хорошо помню из этого эпизода — это острый стыд, который я испытал. Это, в общем, вроде, и невозможно объяснить, но эта содержательность, понимаете? Просто я почувствовал, что вот эта трескотня по радио… Откуда мне взять там, что весь советский народ ликует? Что это за народ? Что он там? Кто это такое? Что он делает там? Ну, вот, что вся эта трескотня — это все пустое, что это что-то неприятное, стыдное.
Когда я стал было писать мемуары, то я из этого эпизода сделал Бог знает что. И потом решил, что если когда-то эти мемуары выйдут, пусть так и останется, просто я потом скажу читателю: «Вот видите, что значит свидетельство, что значит память мемуариста!» Ну, надо же придумать такую чушь, как из этого там вот возникло то мое отношение к жизни, какое оно стало. Тем не менее этот эпизод для меня важен. Никогда… Ну, правда, мать и отец, они встретились на Украине, там, где жила моя мать, вскоре после революции. Она была юной еще совсем, она 1901 года рождения. Ну, наверное, в 1918–1919-м они с отцом познакомились. Ей пришлось прервать учебу в университете киевском. Не до учебы было — Гражданская война. Ну, вот. А отец приехал из западных районов Белоруссии, которые тогда еще, до революции входили в царство Польское. Так что он по-польски говорил лучше, чем по-русски в своей юности, а потом совсем забыл польский язык. И вот оттуда мы уехали в 1930 году, не в 1930-м, в 1932-м или 1933 году, в общем, мне было два или три года. Я ничего не помню про место, где я родился и вырос. Но родители рассказывали о голоде, о том, что теперь называется «Голодомор». У них этого голода не было, это было по деревням, деревням, как вы знаете, окруженным некоторыми войсковыми частями, отрезанным. Так вот, мать рассказывала, как ползли по дорогам иные, ну, просто на четвереньках некоторые, кто-то шел, шатаясь. Вот эти голодающие. Ну, вот такого рода рассказы были, но никогда, они всегда избегали, в семье всегда избегали, так сказать, политических оценок, что называется. Но они сами возникали как-то. Хотя, надо сказать, что сталинские репрессии семьи впрямую не коснулись. Но было понятно, ну, все это даже в детстве чувствовалось, но не очень сильно. Мы не задумывались над этим, мы, дети. Ну, иногда пели какие-то дурацкие песенки.
Например, я помню, что мне здорово попало дома, когда я голосил: «Товарищ ВорошиловКлимент Ворошилов — нарком СССР по военным и морским делам, затем — нарком обороны (1925 – 1940), война уж на носу, а конница-буденница ушла на колбасу». Я это понимал совсем не так, совсем не так, как эта частушка была написана. Это потом я стал понимать, что лошадей порезали, а тогда мне казалось, что, ну, куда-то послали конницу. На колбасу, почему на колбасу? Ну, в рифму. На носу — на колбасу, ну, а что? Стихи же должны в рифму писаться. Ну, вот так как-то. В общем, я очень недоумевал, когда мне попало. За что?
- Почему вы приняли решение пойти учиться на биологический факультет МГУ?
У меня были склонности к истории, праву, ну, вот к таким не то чтобы совсем к гуманитарным вещам. Я никогда не считал себя так литературно сколько-нибудь одаренным. А вот история меня интересовала, право. Ну, надо сказать, что, ну, и была вообще общая любознательность. Так надо сказать, что все-таки я оказался настолько неглуп, что понял, что надо получать естественное образование, что если я стал бы заниматься правом или историей, то тогда я вынужден был бы проституировать всю жизнь. Мне этого не хотелось. Естественные науки были мне интересны. И вот было такое довольно глупое, надо сказать, мимолетное увлечение ПавловымИван Павлов — физиолог, психолог, создатель науки о высшей нервной деятельности, лауреат Нобелевской премии в области медицины и физиологии (1904) с высшей нервной деятельностью. Ну, понятно, что это интересно, но что, какое отношение павловские условные рефлексы к этому имеют? Я наивно полагал, что какое-то имеют. Ну, хорошо.
Вот я решил пойти тогда в медицинский институт, а потом перешел в университет, закончивши 3-й курс и имея право на получение фельдшерского, так сказать, аттестата, но почему-то я этого не сделал, ведь в юности не думаешь о том, что может пригодиться. Я перешел в университет в какой-то мере под влиянием нашего доцента, с которым мы как-то сблизились, я начал какой-то научной работой заниматься. Вообще, была неплохая кафедра физиологии и в медицинском институте, но совсем не то. Ну, в общем, короче говоря, я перешел в университет с некоторым трудом, который и закончил.
- Как впервые проявилась ваша активная гражданская позиция?
Моя такая жизнь, общественно-активная, она началась гораздо раньше диссидентства. Так сложилось, потому что я стал биологом, там был ЛысенкоТрофим Лысенко — агроном, академик АН СССР, президент ВАСХНИЛ (1938 – 1956, 1961 – 1962), с именем которого была связана кампания против ученых-генетиков в 1930 – 1960-х гг., как вы знаете, и вся эта биологическая дискуссия, и тогда я все это отлично понимал, а уж, во всяком случае, чувствовал.
Вот, собственно, мы молодые, мы с моим приятелем написали, правда, это была идея не наша, были такие девочки с кафедры зоологии беспозвоночных, лаборантки, как и я, а Лева был аспирант тогда. Они нас позвали и сказали, что ж такое, уже культ личности разоблачен, а мы все учим какую-то ерунду. На кафедре генетики критикуют морганизм-менделизм, а вы понимаете, кто такой Мендель, ну и всякое другое. Ну, мы написали тогда письмо, в деканат адресованное. Очень аккуратное письмо. Его дух и смысл состоял в том, что мы — молодые, да, кстати, и не генетики, потому что с кафедры генетики ни один аспирант и ни один лаборант не подписал такого письма, естественно. И что не наше это дело — встревать всерьез в биологическую дискуссию происходящего, но вот нас в университете воспитывают, чтобы мы стали учеными, молодыми учеными, а наука невозможна без свободы мнений. Как это так, нам объясняют, а курс генетики в университете состоит в том, чтобы обругать формальную генетику, а существо дискуссий не излагается, что-то не предлагается и т. п. Очень аккуратное и спокойное письмо без всяких политических вызовов. Нас стали таскать, оно собрало уже довольно много подписей, как вдруг некий доцент с кафедры физиологии растений украл его просто, выкрал и отнес в партком, куда следует. Поднялся дикий скандал, чудовищный скандал! Но ведь это письмо не подписал ни один студент. Это были только аспиранты, ну, недавние выпускники, старшие лаборанты, те, кто был оставлен после выпуска на факультете. Тем не менее у некоторых девочек стали вызывать родителей. Родителей человека с высшим образованием, его родителей вызывают! Черт знает что!
И дальше было очень трудно, нас стали всюду таскать. Большинство сняли подписи, пожалуй, что и большинство, но были и упрямцы. Вот мы с моим покойным близким другом и соавтором — Ливоном Михайловичем Челыхиным, и еще несколько человек, не сняли этих подписей. Нас всячески ругали, а потом устроили общее комсомольское собрание, там выступали разные гонители, профессора с кафедры генетики, как правило. И вот одна такая, Фаина Моисеевна Каплан с таким пафосом сказала: «Им, видите ли, не хватает изучения морганизма-дарвинизма, чтобы они могли сами разбираться! А вот вам читают курс научного атеизма. Вам что, Библию, может быть, читать?» Я не выдержал, вылез на трибуну и сказал: «Да, если вы хотите читать курс атеизма, так вы обязаны читать Библию, чтобы будущие ученые разбирались в том, что им объясняют». В общем, был такой скандал, и мои друзья посоветовали мне… а мне уже стало, мне уже вот было близко 26, это был 1956 год, они мне посоветовали написать заявление, что я по возрасту выхожу из комсомола, а то, говорят, тебя выгонят все равно. Ну, я и написал. Обычно были другие, обычно либо были просьбы оставить в комсомоле или вообще ничего не писали, тогда автоматом человек оставался или не оставался так. Ну, а тут я сослался на то, что я уже старый. Ну, были еще разные околонаучные дела, опять-таки связанные, главным образом, с Лысенко.
И мы помогали Николаю, мы — это двое моих друзей и я, помогали Николаю Николаевичу СеменовуНиколай Семенов — академик АН СССР, специалист в области физической химии, лауреат Нобелевской премии по химии (1956), вице-президент АН СССР (1963 – 1971), академику, писать довольно тогда в 1964-м, на грани 1964 и 1965 года довольно нашумевшую статью антилысенскую, я даже не помню, как она называется. Ну, это целая эпопея.
Важная вещь была для меня — процесс Синявского и ДаниэляПисатели Андрей Синявский и Юлий Даниэль были осуждены в 1966 г. по обвинению в публикации за границей произведений, порочащих советский государственный и общественный строй. А этому, вот оба уже сидели, они были арестованы, и все это знали, хотя официальных сообщений об этом не было, а все знали.
И вот мы гуляли с моим приятелем как-то по улице, и он мне сказал: «Сережа, ну, смотри, что происходит, ведь это был не первый политический арест после разоблачения культа личности, что называется. Может, надо что-то делать?» Я подумал немножко, а это уже было начало зимы, что-то такое. Я подумал немножко и произнес такой, так сказать, отточенный, продуманный ответ. Я сказал, что можно делать. Вот что, я представляю себе, можно было бы делать? Это накопить как-нибудь взрывчатки, зайти в их вонючий дом, где они проводят свои вонючие съезды, дождаться этого съезда и взорвать их всех к чертовой матери. Но я не могу этого, даже если бы у меня возможность такая была, я надеюсь, что я этого искушения избежал бы, потому что, если бы я бы участвовал в чем-нибудь таком, я немедленно стал бы таким же, как они. А зачем тогда, зачем тогда взрывать? Поэтому вот у меня, сказал я, есть естественное желание испытывать чувство самоуважения. Вот я честно занимаюсь моей честной наукой. И, похоже, у меня нет другого способа уважать себя. И это было за месяц, может быть, с лишним, ну, в общем, до января 1966 года оставалось совсем немного, ну, может быть, два месяца, может быть, два с половиной. Января, когда был суд Синявского — Даниэля. Но сразу после суда я написал мое первое письмо вот такого ненаучного, не околонаучного, не научно-организационного, там никаких Лысенко, никакого Ленинградского обкома, никакого там Института физиологии имени Павлова, что бывало раньше. А вот просто короткое письмо об этом суде. То есть это для меня было таким внезапным решением, я бы сказал. Это письмо мое подписали еще трое, а наш теоротдел, в котором я тогда работал, теоротдел института биофизики, ну, из него по нашему общему согласию вышло еще три или четыре письма, но разные. И во всех понемногу подписей. Ну, вот. И тогда был… Все это прошло совершенно незаметно. Ну, написал в Президиум, написал, ну, а что я написал в Президиум? Что результаты этого суда, так сказать, существенно подрывают основы Конституции, конституционных норм, и дело Президиума Верховного Совета — позаботиться об этом. Ну, вот, собственно.
И вдруг неожиданным образом Николай Николаевич Семенов позвал вот нас всех троих, своих соавторов, но разговаривал со мной, почему-то, в основном. И это был совершено потрясший меня разговор. Это же все-таки был вице-президент академии, нобелевский лауреат и кандидат в члены ЦК, между прочим. Он мне сказал: «Сережа, ну, вот что-то вы там не в свое вы дело полезли, ваше ли дело — политика?» «А, кроме того, — сказал он, — вообще не солидно ученому составлять свое мнение исключительно на основании газетных публикаций». Я довольно живо возразил ему, я сказал: «Николай Николаевич, зря вы меня упрекаете, позиция моя совершенно правильная, потому что нет закона, который запрещал бы автору воспользоваться литературным псевдонимом, и нет закона, который воспрещал бы автору публиковать свои литературные произведения, где он пожелает. За границей — так за границей». И Семенов меня совершенно потряс. Он подумал и сказал: «Вы правы, такого закона нет. Ну, так вы что, хотели бы, чтобы он был? Вы же знаете, как у нас принимаются законы, — сказал кандидат в члены ЦК. — Так, может быть, лучше пусть эти двое отсидят без закона, чем такой закон появился бы в нашем законодательстве?» Я был совершенно убит этим. Я и до сих пор. У меня глубокая симпатия к Семенову, и вообще он был замечательным человеком. И, по-моему, ну, у нас были хорошие дружеские, в общем, отношения, несмотря на большую разницу в возрасте. Тем не менее так. Такова была наша интеллигенция. Она и осталась примерно такой. Вот почему я это вспомнил. Вот я говорил, что буду только честно заниматься только честной наукой, и вдруг, значит, так. Так что, в некотором смысле, у меня были крестные родители. Может быть, это были Синявский и Даниэль. А, может быть, какие-нибудь судьи, которые их судили.
- Как вы встретили начало перестройки?
Меня посадили в конце 1974 годаСергей Ковалев был арестован в 1974 г. по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде и приговорен к 7 годам заключения в колонии строгого режима и 3 годам ссылки, а выпустили в конце 1984 года, то есть за несколько месяцев до начала перестройки, за несколько месяцев до того, как в марте 1985 года появился у нас новый генеральный секретарь Михаил Сергеевич ГорбачевМихаил Горбачев был избран Генеральным секретарем ЦК КПСС 11 марта 1985 г.. Вот.
То есть я попал в высылку в Калинин. Мне запретили жить в Москве абсолютно противозаконно, потому что высылка — это уголовное наказание, один из видов уголовного наказания, и она должна быть постановлена судом индивидуально в условиях, когда подсудимый имеет защиту, ну, и так далее, все как по закону. Так вот, этих, таких как я, были не только политические, но и уголовники, и это были сотни, если не тысячи людей, кому запрещали жить в каких-то городах. И чеши! Так что перестройку я встретил в Калинине в высылке этой самой, где я работал то в одном, то в другом месте ночным сторожем, и даже проделал некоторую карьеру, потому что я стал в конце концов попеременно то ночным сторожем, то пожарником, так как-то совмещая, в областном драматическом театре. Это было вообще высокое место в нашей профессии. Ну, вот. И для меня перестройка грянула всерьез, я поверил в перестройку, во что-то, что будет нечто меняться, потому что меня периодически вызывали там, в Калинине, в КГБ, и велись дурацкие разговоры совершенно, никакой перестройкой там не пахло. Мало того, моего друга Вячеслава Ивановича Башмина посадили за хулиганство, якобы он хотел похитить шапку у какого-то пьянчуги. Просто устроили, спровоцировали какую-то возню с этим, а он там тоже в Калинине отбывал. И был довольно редкий разговор тогда, а это уж была весна 1985 года, когда Слава получил три года за хулиганство.
В это время был резкий у меня разговор в Калинине с моими кураторами из КГБ, когда я сказал: «Что же вы делаете вообще? Что ж такое? Вы тут клянетесь всякими переменами и начинаете как-то заводить какие-то международные дружбы, что же вы объясните своим друзьям из американского конгресса, например, по поводу такой явной провокации?» Надо сказать, что первое, что перестроечные были три вещи. Во-первых, внезапно Славе отменили этот приговор, три года он сидел, ждал этапа после суда, и вдруг ему дали полгода по 20% там, что-то такое, знаете? Отработки на этом самом… Совершенно ясно, что это я, не я причина, не мой разговор в КГБ, это дело было где-то там.
Второе — это, конечно, демонстрация фильма… «Покаяние»«Покаяние» — художественный фильм, снятый в 1984 г. режиссером Тенгизом Абуладзе и вышедший в широкий прокат в начале 1987 г. Демонстрацию фильма, в котором затрагиваются темы тирании и репрессий, принято считать знаковым явлением кампании по развенчанию культа личности Сталина во второй половине 1980-х гг., конечно. Это не только для меня, я помню, что Лариса Иосифовна БогоразЛариса Богораз — правозащитница, первая жена Юлия Даниэля, председатель Московской Хельсинкской группы (1989 – 1996) свою некую надежду прямо с этой демонстрации начинает. С того, что он вышел на широкий экран. Ну и, наконец, телефонный разговор Горбачева с СахаровымТелефонный разговор Михаила Горбачева с правозащитником, академиком АН СССР Андреем Сахаровым состоялся 16 декабря 1986 г. В разговоре Горбачев разрешил Сахарову с женой вернуться в Москву из ссылки в Горьком.
Я чуть ли не в тот же день позвонил, за много лет уже нашей полной изоляции друг от друга (не в тот же день, наверное, на следующий день позвонил, ведь это сразу стало известно, об этом разговоре), позвонил по вновь поставленному телефону из Калинина туда, в этот самый, в Нижний. И мы впервые с Андреем Дмитриевичем поговорили за много лет, больше десяти. Ну, как больше? Да 13 лет! Потому что перед тем я говорил с ним в ночь перед моим арестом, я уходил от него, а они навязывали мне какую-то меховую куртку. Его жена, старая зэчка, говорила: «Возьми, возьми!» А я говорю: «Да ведь мне ее не отдадут, зачем отдавать ее в эти руки?» И потом я помню, что последняя моя фраза была такая: «Слушайте, давайте, я быстро ухожу, а то, если меня не арестуют, мне стыдно будет в глаза вам смотреть». Но, слава Богу, арестовали. Ну, я поверил. Может, это было влияние Сахарова в какой-то мере, ну, в значительной, наверное, даже мере, но он никогда не навязывал ничего. Это всегда было свободное, так сказать, соглашение, что называется. Поверил, как выражался Андрей Дмитриевич об условном доверии, линии Михаила Сергеевича Горбачева.
Знаете, «Мемориал» образовывался с моим очень косвенным, отдаленным участиемВсесоюзное добровольное историко-просветительское общество «Мемориал» было образовано в январе 1989 г.. Многие мои друзья были гораздо ближе к учреждению этой организации. Например, РогинскийАрсений Рогинский — правозащитник, председатель правления общества «Мемориал» (1998 – н.в.). Я помню, что было очень энергичное участие в этом деле Юрия Вадимовича СамодуроваЮрий Самодуров — правозащитник, один из создателей Музея и общественного центра им. А.Д. Сахарова. Но тем не менее я был на учредительной конференции. И, более того, именно «Мемориалом» в конце 1989 года я был выдвинут в список в первый избираемый на конкурсной основе русский парламент. Это дело было так. Мне это предложили, и я очень попросил совета Сахарова, сказав, что я вообще не склонен баллотироваться. Мы договорились встретиться в «Мемориале», и я все очень точно могу это вспомнить, потому что мы встретились там 11 декабря 1989 года. Я ожидал обычного сахаровского разговора: «Это твое дело». Мы с ним не были на «ты», то есть я не был на «ты», а он — на «ты», и это было очень естественно, совсем не так, как было принято в партийных верхах. У нас была хорошая дружба, я очень гордился тем, что я с ним на «вы», потому что в нашем кругу считалось вроде медали, когда кто-то начинал говорить: «Андрей Дмитриевич, ты...», а я не хотел медали, мне достаточно было так. Ну вот, я ожидал совершенно ясного разговора в сахаровском тоне: «Это серьезное дело, это твое дело, ты должен решать». И столкнулся с совсем необычным для меня, когда он сказал: «Ты должен, это надо».
И Елена ГеоргиевнаЕлена Боннэр — правозащитница, супруга академика Сахарова при этом присутствовала, она очень энергично его поддержала.
Сергей Ковалев о выборах народных депутатов РСФСР
Я был немного удивлен таким категоричным советом. И после некоторого колебания, но потом вполне определенно, я согласился.
Поздно вечером, ночью, собственно говоря, 14 декабря мне позвонили и сказали, что Андрей Дмитриевич умерАндрей Сахаров скончался 14 декабря 1989 г., и я понял, что теперь уж я должен выиграть эти выборы.
Надо сказать, что до оглашения результатов я не был уверен, что я выиграю, но я выиграл в первом туре. Как мне казалось, мой самый сильный соперник был КургинянСергей Кургинян — политолог, театральный режиссер, участник выборов народных депутатов РСФСР (1990). А он, вы же знаете, что это мошенник высокого класса, да еще и режиссер. А тогда были приняты такие собрания избирателей, уж он там и припляшет, так он красно говорил. Я все время думал, что на его фоне выгляжу дурачком. Тем более что нашелся еще избиратель, который бросил мне такой упрек: «Так! Мы, значит, тут претерпевали трудности советского периода, а вы там в лагере отсиживались». Но, по-моему, он сыграл в мою пользу. К стыду должен сказать, что Кургиняна, по-моему, не выбрали за национальность. Он, конечно, на большую массу очень действует. Правда, есть разумные люди, которые, если даже не вникают в суть спора, просто видят, что тут не без жульничества.
Сергей Ковалев о создании клуба «Гласность»
Теперь что касается «Гласности». «Гласность» — это была идея недолговечного образованияПресс-клуб «Гласность» был образован в августе 1987 г., идея была совместной Сергея Ивановича ГригорьянцаСергей Григорьянц — правозащитник, один из создателей журнала «Гласность», председатель правозащитного фонда «Гласность»и Льва Михайловича ТимофееваЛев Тимофеев — журналист, писатель, один из создателей журнала «Гласность», член Московской Хельсинкской группы.
И мы с Ларой Богораз были довольно естественно подключены к этому. Тимофеев стал издавать некое издание, где и мне приходилось иногда участвовать. Не сказал бы, что мне это сильно нравилось, но, в общем, было ничего. А главная затея этой «Гласности» — это международная конференция по поводу прав человека в СССР 10 января 1987 года. Расскажу про нее в трех словах, потому что это очень смешно. Конференция состоялась. Это и смешно, и характерно для конца 1990-х. Прямо в декабре 1987-го я стал московским жителем, меня отпустили из Калинина, я не стану про это рассказывать, там много анекдотических обстоятельств было. Так или иначе, я вернулся в Москву. И даже началась длинная эпопея трудоустройства по специальности, которая так и кончилась пшиком. То есть меня в конце концов утвердили в моем родном институте биофизики, но к тому времени, когда я уже стал депутатом, и мне это не понадобилось. А до того уже написали приказ.
Надо ж было Рейгану приехатьСергей Ковалев имеет ввиду визит президента США Рональда Рейгана в Москву в мае — июне 1988 г., в ходе которого Рейган провел встречу с советскими диссидентами и надо ж ему было позвать разных диссидентов, и меня в том числе. И надо ж было американскому посольству попросить меня выступить. Ну я и выступил. И «Правда» опубликовала не выступление, конечно. А анафему. Я получил из института биофизики сообщение о том, что приказ о моем зачислении аннулирован. Ну а потом почему-то его снова пустили в ход, когда я пролез в депутаты. Ну вот, короче говоря, дело было так.
Так вот, в 1987 году должна была состояться эта международная конференция. И уже тогда же перестройка зашла так далеко, что стало можно арендовать помещение. И Лев Тимофеев где-то наскреб каких-то денег. Он был такой умный, что сказал: «Давайте, мы арендуем не один зал». Я говорю: «Зачем не один?» — «Нет, знаете, всякое бывает». И мы арендовали три зала. И вдруг все эти три зала лопнули. В одном, как нам сообщили, бешено развелись тараканы, и поэтому стало невозможно проводить там какие-то общественные мероприятия. В другом что-то получилось с противопожарной, в общем, тоже слишком опасно, и нам по этому поводу тоже отказали, ну, буквально там за несколько дней. А в третьем — я не помню уже что, но что-то случилось и в третьем. И тогда эта конференция состоялась по кухням. Но она не стала международной, потому что никто не приехал. Надо сказать, из Чехии один, я забыл его фамилию, славный парень, чех, вот он как-то пробрался. Украинцев снимали с поездов еще.
В общем, короче говоря, чтобы не рассказывать, не входить в разные подробности, я скажу одно: когда был процесс Конституционного суда по поводу законности или незаконности КПСССергей Ковалев имеет в виду рассмотрение Конституционным судом РФ в 1992 г. вопроса о законности указов Бориса Ельцина о приостановлении, а затем и прекращении деятельности КПСС и КП РСФСР на территории России, когда Борис Николаевич и некоторое его близкое окружение подали иск о признании КПСС незаконной (ну, тогда уже была не КПСС, ну, неважно, наследников КПСС), незаконной организацией, вот тогда удалось в архивах найти мне две интереснейшие бумаги, посвященные этому давно забытому симпозиуму по правам человека, начатому в декабре, конченому в январе, с какими-то перерывами. Это очень интересные документы, прежде всего они интересны подписями. Это было оформлено как докладная записка в Политбюро ЦК, а подписи были нешутейные.
Там было два члена Политбюро — Александр Николаевич ЯковлевАлександр Яковлев – член Политбюро ЦК КПСС (1987 – 1990), народный депутат СССР, один из авторов перестройки, создатель Движения демократических реформ и Эдуард Амвросиевич ШеварднадзеЭдуард Шеварднадзе — министр иностранных дел СССР, член Политбюро ЦК КПСС (1985 – 1990), председатель Государственного совета, председатель парламента, Глава грузинского государства, затем президент Грузии (1992 – 2003), а всего было четыре подписи. И еще две подписи по должности — генеральный прокурор тогдашний и председатель КГБ. Я немного путаюсь. Мне кажется, что это были РекунковАлександр Рекунков — генеральный прокурор СССР (1981 – 1988) и ЧебриковВиктор Чебриков — председатель КГБ СССР (1982 – 1988), член Политбюро ЦК КПСС (1985 – 1989), но тут у меня есть некоторые сомнения, но должности точно эти. Знаете, это был настоящий донос, первое из этих писем, это был настоящий донос сталинской поры, выдержанный совершенно в той фразеологии: «Вот эти отщепенцы… вот то да се… И несомненно, будет клевета… И несомненно, все это сборище будет посвящено клевете на социалистическую законность и всякое такое, и на направления перестройки…» Почему перестройки? В общем, такая вот текстовка. Интересным был конец, он был примерно такой: «Мерзавцев надлежало бы снова посадить, потому что прежние сроки для них ничего не изменили. Но этого нельзя делать, потому что прогрессивная мировая общественность может неправильно это понять, как отступление от линии перестройки. А потому надо принять другие меры». Ну, вот про них я уже рассказал: тараканы, огонь, с поездов снимали, и всякое такое. Это было первое письмо, в таком же духе было второе, в котором говорилось, что никто не обратил внимания на это сборище, и это было правильно.
В некотором смысле, как я понимаю, нас эти доносы спасли от второго срока. Я даже думаю, что, может быть, автора этих постыдных доносов, а два, по крайней мере, я знал потом, и неплохо знал Яковлева и Шеварднадзе, мне не раз приходилось общаться.
И я, между прочим, из всех прошедших президентов Грузии ставлю на первое место вовсе не диссидента ГамсахурдиаЗвиад Гамсахурдиа — первый президент Грузии (1991 – 1992), тщеславного дурачка, и не СаакашвилиМихаил Саакашвили — президент Грузии (2004 – 2007, 2008 – н.в.), который довольно многое сделал для Грузии, но совсем он не маяк демократии. Конечно, были политические аресты, и я получал много благодарностей от грузинских заключенных, когда их потихоньку выпускали, этого можно было добиваться. Ну, неважно. Так вот, я допускаю, что это был продуманный, ну, такой шаг, ведь на самом деле эти самые архитекторы перестройки работали в волчьем логове. Может быть, они понимали, что им надо сказать киплинговские слова своему окружению: «Мы с вами одной крови — вы и мы». И все-таки попытаться объяснить, что не надо здесь полицейской расправы, хотя каких-то стукачей нам присылали. Так было с этой «Гласностью».
