XX съезд КПСС (14-25 февраля 1956 года). На съезде первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев выступил с закрытым докладом «О культе личности и его последствиях»
Родился я в 1947 году в городе Москве в семье физика и актрисы, которая из-за меня ушла из театра и стала преподавать в Театральном училище Щепкина сценическую речь. А отец занимался электронными микроскопами. Поскольку это был конец войны, а ему случилось быть евреем... Мне уже потом рассказывали, он рассказывал, как клубилась высылка. Значит, он работал в закрытом институте и одновременно преподавал в энергетическом институте, физику преподавал. А в то время там была директором (ректоров еще не было) жена
Маленкова
Георгий Маленков – член Политбюро ЦК КПСС (1946–1957), курировал ряд отраслей оборонной промышленности, с июня по сентябрь 1953 г. был фактическим руководителем СССР
. И она говорила, что да, вот сейчас нам пока евреи нужны, а через некоторое время духу их не будет. И отцу рассказывал его друг-врач, что назначен он главным врачом одного из поездов и рассчитывает довезти примерно половину, потому что ясно, что будет недовольство, и военно-полевые суды по ходу дела. Ну... Биробиджан, Биробиджан... Отец говорил матери, что «ты откажись от меня, там чтобы детей сохранить». Говорит, но Сталин околел вовремя. Но что меня потрясло, я еще тогда не знал всего происходящего, но я помню, во-первых, как мы с нянечкой гуляем по площади, на которой потом будет поставлен памятник Юрию Долгорукому, а жили мы тогда по адресу: улица Горького, дом 6, ныне Тверская, дом 6. Мало того что из репродукторов, когда мы там гуляли, постоянно передавались сообщения о состоянии здоровья товарища Сталина, поскольку мне было... 53-й год, значит, мне было 5 лет, как-то мы почему-то со сверстниками это обсуждали. А потом, когда вождь помре, я помню фигуру плачущего отца. Вот как он мог плакать после всего того, что он знал, для меня до сих пор загадка, но вот это вот так оно и было. Он прошел войну, он был политработником, занимался пропагандой среди войск противника, то есть комиссар. Я по этому поводу язвил, что если бы его немцы поймали, то ему пришлось бы делать три шага вперед – как официрен, юден унд поликомиссарен. Вот, ну ничего, всю войну прошел, без единого ранения вернулся. Вот. А мама вот после того, как была, в общем, очень успешной актрисой Театра армии, потом ушла в училище Щепкина, и там вот, сколько я ее помню, там она и была. Был у меня еще, и есть у меня старший брат, на 10 лет меня старше. Он был с мамой в эвакуации, а я, соответственно, 47-го года, сразу после войны. Вот не... не знаю, каким способом и как так получилось, родители, то ли от страху, то ли от чего-то еще, были очень советскими людьми. Брат тоже убежденный сторонник коммунизма, большой партийный функционер был, он был замзавотделом Международного отдела ЦК. А я в партии никогда не состоял, и в семье был испорченным ребенком. Просто я был злобным антисоветчиком всю свою жизнь, что я себя помню. Наверное, в дедов. Потому что один дед, по отцовской линии, был у меня кадетом. Тоже такая интересная судьба, местечковый еврей из бедной семьи уехал в Германию, получил диплом врача, соответственно, возможность жить где хочет, был фантастически популярным врачом в Иркутске, вступил в кадетскую партию. Чуть было не уехал с Колчаком, даже вещи были погружены в поезд, с эвакуацией, не с Колчаком, а вот когда уже откатывались битые колчаковцы в Харбин, вот накануне отъезда – красный переворот. Он был арестован. Каким образом избежал вышки, совершенно непонятно, может быть, потому что был врач, причем хороший врач, специалист. Он был ведь акушером и заодно специалистом по гнойной хирургии. Может быть, из-за этого пощадили. Но, в общем, так или иначе, в результате он оказался в Москве и был одним из основателей вот этого Московского института акушерства и гинекологии на Девичьем поле. Звали его Марк Григорьевич Кушнир, в честь него я получил название Марка. Мама хотела назвать Михаилом, а все, кто принимал роды, деда еще помнили, ну, в общем, сказали... Ну, вот он был кадетом. Я его не помню, он умер в 34-м году от рака желудка. Ну, по крайней мере, вот историю помню. А второй мой дед, которого я помню, материнский дед, был суперактивным эсером, был председателем совета солдатских депутатов от партии эсеров в Москве. Дома у меня висит фотография, где дед сидит в обрамлении многих-многих-многих людей – членов этого совета, из которых жив остался только он один. Ну, потому что знал огромное количество людей, знал, естественно, Керенского, ездил с ним на машине, обнявшись, по Москве, прятал у себя министра сельского хозяйства Прокоповича во время большевистского переворота. Интересную очень историю рассказывал про Бухарина, с которым он, естественно, был лично знаком. Говорит, шел по Кузнецкому мосту, 36-й год, Бухарин только что вернулся из последней своей поездки во Францию. Они проходят мимо друг друга, понятно, что деду уже некомфортно узнавать Бухарина, а Бухарину подавно некомфортно узнавать бывшего эсера, поэтому они проходят мимо, не глядя друг на друга, идут-идут-идут в разные стороны и где-то через сто шагов одновременно поворачиваются, отворачиваются и расходятся. Вот. Кроме того, дед всю жизнь молчал, рассказал моему дяде, – дед умер в 56-м году, тоже рак, тоже желудка, – вот, дяде, старшему брату моей матери, дед рассказывал, что он... и показывал дом, из которого его личный друг эсер-максималист Шубников посылал Каплан стрелять в Ленина. Вот. Дед молчал об этом просто потому, что Шубников, его друг, умер достаточно рано, а брат Шубникова был долгожитель, в советское время был очень известным химиком, и просто, чтобы его защитить, дед молчал в тряпочку, конечно. Несмотря на все эти легенды, что Каплан не могла стрелять, что она была вообще подставлена, что она плохо видела... она плохо видели, плохо видела, но шла стрелять-то совершенно точно. Ну, правда, дед был человек аккуратный, и он в 18-м году, почуяв, куда дело идет, написал, что он выходит из партии, и залег на дно. Один раз, в 20-е годы, его пытались вычистить по первой категории, то есть это увольнение с работы и выселение из Москвы, и делала это знаменитая большевичка
Землячка
Розалия Самойловна Землячка (1876–1947) – российская революционерка, советский партийный и государственный деятель
, которая его знала прекрасно, и которая говорила, что вот Василий Урнов – он человек порядочный, но он поэтому нам и опасен, вот. Но спас его тогда еще в силе его приятель Розенгольц, который потом тоже, в 37-м, 36-м году был... в 37-м году был расстрелян, но вот защитил его. И дед сидел тихо-тихо-тихо и никому ничего не вякал. Но когда в 53-м году, видимо, за отсутствием вяканья со стороны деда, пропитанная марксистско-ленинской идеологией, моя мама пришла к деду на Якиманку, где он жил, и сказала: «Папа, умер Сталин! Что же мы будем делать?». (смеется). Мать рассказывает, что она первый раз... деда прорвало, а он... темпераментный был безумно человек, держал толпу, выступая там с балкона Моссовета, на него ходили, слушали, все как надо было, и дед вдруг, как укушенный, подскочил и в фонтане мата заорал: «Дура! Не понимаешь, что тиран подох!». Вот, ну, видимо, вот передалось. Но родители, конечно, напуганные были, конечно, напуганные были. Я вот помню, вот это был 52-й год, то есть мне пять лет, ровно 60 лет тому назад, вот я... я помню эту историю как сегодня. И сижу за маленьким письменным столом моего брата, который по тогдашнему обычаю газеткой застелен, а на газетке – портрет вождя, 52-й год. А у меня карандаш в руке. И я карандашом делаю вождю усы поярче, ну, потом впадаю в раж, бороду ему рисую, потом очки. Потом появляется брат, так смотрит и уходит. И ровно через секунду распахивается дверь в комнату и появляется мать цвета вот хорошего белого листа. Молнией она несется к столу, хватает эту газету и исчезает из комнаты. Вот больше этой газеты я не видел никогда. Вот понятно... понятно, что по всем законам стокгольмского синдрома они должны были эту власть полюбить. Именно так. Ну, а я уже... я не битый.
Я не битый, я дитя оттепели, потом попал в роскошную школу – это был, наверное, единственный советский образовательный институт, который я любил и люблю, это была 2-я физико-математическая школа, за универмагом «Москва», фантастическая школа, либеральнейшая! Уже потом, когда я туда приходил, мне завуч говорил, ныне покойный: «Что ж ты, не обратил, что ли, внимания, что у нас нигде не было членов Политбюро портретов?». Школа действительно была замечательная, и по математике, и по физике, и по гуманитарным дисциплинам. Сильнейшие преподаватели и по литературе, замечательные учителя по истории, естественно, от них... от литературы я узнал, что такое религиозный Толстой, от историков я узнал о существовании Питирима
Сорокина
Питирим Сорокин – российско-американский социолог и культуролог, эсер, противник октябрьской революции 1917 г., был выслан за границу в 1922 г. на «философском пароходе», основатель факультета социологии Гарвардского университета
и разных прочих других интересных личностей. В школе все время циркулировал самиздат, Вадик
Делоне
Вадим Делоне – поэт, писатель, педагог, диссидент, участник демонстрации 25 августа 1968 г. на Красной площади против ввода войск в Чехословакию («демонстрация семерых»)
, который на год позже меня учился, приносил все, что можно было приносить. Свободная пресса, мы сами рисовали газету, вывешивали. Солженицын первый у нас появился, «Победитель» [пьеса в стихах «Пир победителя»], и мы вывесили на стенной газете. Ну, и так далее. Ну, просто, ну, такой вот фантастический свободы... остров вот такой вот свободы. А вокруг бог знает что. Преподаватель физики... преподаватель географии у нас был бывший зек, бывший партработник, причем высокий партработник, чуть ли не секретарь обкома какого-то сибирского, потом посаженный, просидевший достаточно много, вышедший, представляете, как он «любил» Сталина. Мы, естественно, получили от него все, что могли получить. Ну, словом, действительно, вот свободный дух свободного лицея. И очень высокий интеллектуальный уровень просто и преподавателей, и учеников. Ну, 80 человек на место конкурс. Школа старшеклассников, никакой мелюзги, соответственно, полная свобода. И после того, после всей этой роскоши интеллектуальной, когда я оказался, ну, черт меня занес в Институт международных отношений, у меня было ощущение, что я попал в зоопарк. Вот просто по уровню. Ну, потом уже как-то разбираешься, что не все совсем плохо пахнет, что есть отдельные люди, интересные и приличные, но по общему уровню это, конечно, было что-то... куда-то за плинтус по сравнению со школой. Ведь я настолько злобно ненавидел этот институт, что, закончив его, я 29 лет не мог в нем появиться просто. Пока меня ректор не позвонил и не пригласил, говорит: приходи, у нас юбилей все-таки будет. И я пошел. Вот пересиливая себя. Экономистом, правда, там был. Тоже смешно, как стал экономистом. Терпеть не могу экономку – стал экономистом. Собирался, вообще-то, идти на исторический факультет в МГУ, но там были экзамены в августе, а в МГИМО – в июле. И брат мой, который кончил факультет международных отношений, мгимовский, он говорит: ну, ты пойди, попробуй все-таки там, и если что, просыпешься, все-таки мало ли, армия... Я пошел. И честно подал заявление на факультет международных отношений. Подал и уехал с приятелями передохнуть после выпускных экзаменов, мы просто взяли палатки и поехали там в «Турист». Почему-то я решил, что сочинение надо писать 4 июля. Вернулся 3-го, и выяснилось, что на МО, факультет международных отношений, написали 2-го числа. А там тогда было только два факультета – мир... экономики... Ну, вот я... так я стал экономистом.
Никогда мне это не нравилось. Тем не менее там кандидатскую защитил по экономике, и, наверное бы, не хватило сил с ней разорвать, но тут помог случай. Работал я в те поры, сначала был в конъюнктурном институте – Министерство внешней торговли, потом переманили меня, и слава тебе господи, всю жизнь буду благодарен нынешнему академику Револьду Михайловичу
Энтову
Револьд Энтов – экономист, академик РАН, научный сотрудник Института международной экономики и международных отношений и Института экономики переходного периода, преподаватель МГУ, ВШЭ и МФТИ
за то, что он меня к себе переманил, в ИМЭМО, но тут у меня начались интенсивные и непозволительные, избыточно плотные контакты с иностранцами. Разного характера. Вот, в результате мне было предложено, мягко предложено: пошел... И пошел. И оказался я в результате в НИИ культуры Министерства культуры РСФСР, в социологическом отделе. И тут я понял, что настало счастье. Вот экономика позади, а я занимаюсь тем, чем хочу. Ну, а потом вообще там много чего было, всякого интересного: и психологией занимался в Питере, и потом в Москву переехал. Ну... не в этом дело. В общем, где-то к 86-му году я уже работал в замечательном либеральном Институте международного рабочего движения. И когда началась такая вот перестройка, мягкая, я начал... наверное, был одним из первых, кто стал проводить политические опросы социологические. И объектом был у меня Физический институт Академии наук имени Лебедева. Потому что там работал мой двоюродный брат, и мы с ним договорились, что я как-то там... Стал я опрашивать физиков, они знали, что я родственник их, сотрудник, многие меня знали. Но это был... сейчас скажу, это был 88-й год, когда я проводил, я спрашивал в том числе и про политику, огромное количество людей решило, что я работаю в КГБ. Но тем не менее анкеты-то заполнили. И вот когда я их обработал, мне первый раз в жизни стало страшно за судьбу страны. Потому что там, помимо всего прочего, что я сделал, я делал проблемы, зафиксированные в Декларации прав человека, Организации Объединенных Наций, право выезда и въезда и так далее. Переработал их так, чтобы они звучали актуально, и попросил господ физиков ответить. Так вот, когда 30 процентов докторов и кандидатов физических, физико-математических наук института, который считался вообще вот такой вот... либеральнейшим гнездом, обиталищем
Сахарова
Андрей Сахаров – физик, академик АН СССР, диссидент, народный депутат СССР (1989 г.)
и прочих-прочих-прочих, вот как 30 процентов этой физической элиты сказали, что нет, ни в коем случае не надо разрешать эмигрантам возвращаться, ну, я понял, что в стране будет сложно. И поэтому после, на многочисленных дискуссиях, которые с тех пор бывали, такие вот романтические ожидания людей, что сейчас мы коммунистов прогоним и наступит либеральная благодать, выступал со всякого рода язвительными замечаниями. А у меня все всплывал образ мопассановский, знаете, есть у него такой рассказ, называется «Мать уродов», рассказ. Женщина, которая рожала, потом сажала вот этих новорожденных в колодки, ну, и когда они росли, деформировались, она их делала уродами и потом продавала и тем жила. Так вот, я сказал, что на самом деле советский строй у нас был три с половиной поколения, колодочки-то сработали, поэтому не надо ожидать того, что ты когда эти колодки разобьешь, оттуда появится такая красивая либеральная фигура. Оттуда вылезет именное такое вот что-то. Вот оно и появилось, в точности согласно прогнозам. Ну, вот так вот мы вступили в начало 90-х годов.
А потом, ведь они же не лобовые были, вопросы. Ну, вот только что, в конце концов, надо ли разрешать эмигрантам, людям, покинувшим страну, вот возвращаться. Это была тема, которая в те поры активно дискутировалась. Возвращаться – не возвращаться. Там же не было никаких... «долой КПСС» – там не было этого. В те поры нельзя было публике задавать вопросы социологические, в точности повторяющие вопросы, скажем, там американские, гэллаповские, и так далее. Другая культура в принципе была. Снимать информацию примерно о том же, о чем хотел получить ее
Гэллап
Институт Гэллапа – американская исследовательско-консалтинговая компания. Создана в США в 1958 г. статистиком Джорджем Гэллапом
, задавая вопросы в лоб, у нас было невозможно, надо было как-то так вот, очень косвенно. Потом ситуация изменилась, сейчас уже просто это все мы... живем в универсальном мире, с универсальными социологическими вопросами, а тогда нет, а тогда нет.
Ну, где-то на самом деле к... вот этот первый мой был опрос 88-го года. Я почувствовал, что можно совершенно спокойно там вот воспроизводить американские, и не только американские, а там немецкие, французские опросы, это с 92-го года уже стало возможно примерно. Вот так вот. Вот выяснилось, что занятно там было... Один вопрос, правда, я точно взял у Гэллапа: «Скажите, пожалуйста, представителей вот следующих профессий вы считаете порядочными людьми или нет?». И шел список. У Гэллапа список начинался со священников, их 80 процентов американцев считало порядочными людьми, и заканчивалось – по-моему, то ли 13, то ли 14 процентов, – профсоюзными активистами, вот они... они стояли в конце пирамиды. Когда я наших опрашивал, то там начиналось с 14 процентов – священники, а кончалось, естественно, профсоюзными активистами – 2 процента. Вот уровни доверия. Ясно, что нормальное общество так существовать не может. Ткань отсутствует. Мы суператомизированное общество были тогда и до сих пор остаемся, хотя сейчас немножечко ситуация все-таки получше стала, но очень немножко. Потом я уже, в середине 90-х я сходный опрос проводил среди наших менеджеров крупных корпораций и британских – тоже не в нашу пользу по доверию. А в 90-м году, кажется, в 91-м, когда у нас был
I Съезд
Первый съезд народных депутатов РСФСР (16 мая – 22 июня 1990 г.)
, в 91-м, да, когда Ельцина я первый раз и увидел, вот, я договорился провести опрос среди депутатов. И там было 70 позиций, которые они должны были оценить. Мне говорили, что я придурок, что ни один депутат на такую анкету отвечать не станет. А они еще тогда были просто как дети, их же еще никто не подвергал социологическим процедурам, все это был им вновь. В зал меня не пускали, но я просто сделал столик, поставил перед входом в зал и раздавал анкеты, кому хотел. И люди в результате... депутаты прибегали и говорили: дайте мне еще, дайте мне еще, потому что у меня сосед хочет отвечать. В общем, за два дня я опросил ровно половину депутатов, влегкую. Результат, конечно, был тоже такой... сильно хороший. Очень авторитарные все были, и коммунисты, и не коммунисты, и демократы. Единственное, на чем вот тогда сходились все, и то, что бросалось в глаза: всего 4 процента опрошенных депутатов, и коммунистов, и демократов, хотели видеть СССР супердержавой. Причем там это не один вопрос был, а несколько, можно было понять, что такой вот великодержавный синдром, он присутствует или нет. Вот у 4 процентов. Остальные совсем по-другому хотели это все. И это было действительно распространено, потому что это не только среди депутатов. Я опрашивал тогда еще шахтерских активистов, там то же самое было. Но это в элите, а не в элите вот опросы, которые тогда делал
ВЦИОМ
Всероссийский центр изучения общественного мнения (ВЦИОМ) – исследовательская организация, занимающаяся статистическими и социологическими исследованиями. Создана в 1987 г.
, тогда ВЦИОМ, Левады, где-то, ну, максимум, максимум 20 процентов населения видело Советский Союз, хотело видеть Советский Союз супердержавой. Остальные – просто нормальную страну, в которой нормально можно было бы жить. Ну, потом уже, сопоставляя эти вот взгляды с тем, что произошло после, я понял, что на самом деле эти такие вот волны идут. Вот в XX веке, наверное, какое-то отрицание великодержавности было у нас где-то с середины 10-х до середины 20-х, потом супердержавная волна, и вот этот кусочек я застал, где-то середина, наверное, 80-х – середина 90-х. А потом опять великодержавная волна, в которой мы вот еще живем, но, похоже, уже жить перестаем. Говорю: похоже, что перестаем, я тут недавно ходил на радио, «Русская служба новостей», туда хожу в программу «Умные парни» (смеется), раз в месяц играю роль умного парня, отвечаю 40 минут, говорю чего хочу. Вот в том числе обсуждали перспективы России, какой она должна быть, супердержавой или не супердержавой. Перед этим, наверное, месяца за три примерно та же тема поднималась. Причем не я ее спровоцировал, там вот стали задавать слушатели этот вопрос, я ответил, что думаю, что не будет уже теперь никогда Россия великой державой, потому что ресурсов нет никаких. Тогда – это где-то, наверное, был... зима была, глубокая зима, может быть, декабрь, может быть, ноябрь – тогда реакция слушателей была бешеная. Начали активно интересоваться моей национальностью и вообще кто я такой. А здесь, конец апреля, по-моему, да, я сказал все, что я обычно говорю, и мой ведущий сказал: давайте проголосуем, разделяют вашу точку зрения или нет. 60 процентов слушателей «Русской службы новостей» – это вам не «Эхо Москвы», это, в общем, такая специфическая аудитория – сказали, что нет, не надо нам супердержавы. Видимо, опять пошло вниз. Вот.
А что на самом деле они: и те, и другие, и третьи – в общем, поражены достаточно глубоким авторитарным синдромом. Там при всем пафосе демократии, демократии и демократии уже тогда было видно, как людям все-таки хочется не столько закона, сколько справедливости, и не столько свободы, сколько лидера, который бы повел. Ну, видно это было. Потом это стало просматриваться уже на разного рода опросах больших. Но что вот тогда было не очень ясно, хотя уже намеки были, что на самом деле вот тот антикоммунизм, который сидел и в значительной части депутатов, не коммунистов, естественно, и у народонаселения, вот он не был... его нельзя было и не нужно было, ошибочно его многие понимали как такую тягу к либерализму. Ничего подобного. На самом деле хотелось чуда. Вот сейчас прогоним коммунистов – и настанет... и наступит благодать. Причем такая вот: все социальные гарантии будут как были, а жить будем как на суперразвитом Западе, вот для этого надо только коммунистов прогнать. Кстати, и у Ельцина была эта же иллюзия. Я помню его выступление одно по телевизору, когда он говорил, что, ну, вот нам надо... достаточно вот четыре года там или три года, и все будет в порядке. Вот важно только там убрать льготы, исправить законы – и мы просто расцветем. Вот такая же ловушка, что, на самом деле, была и у
Горбачева
Михаил Горбачев – Генеральный секретарь ЦК КПСС (11 марта 1985 г. – 24 августа 1991 г.), президент СССР (15 марта 1990 г. – 25 декабря 1991 г.)
. На чем все режимы и обламывались. Потому что Горбачев когда приходил к власти, у него, насколько я понимаю, была идея, что сейчас мы уберем сталинские эксцессы, и у нас начнет просто буйным цветом цвести социализм с человеческим лицом. Вот все будет хорошо: и общественная собственность, и мы будем любить друг друга, и никаких там национальных проблем, и вообще. Винтики подвинтили, машина развалилась, и вылезла такая вот... либерал такой вот. И потом у Ельцина вот тоже ощущение чуда: сейчас вот этих вот окаянных ретроградов выгоним, избавимся от них – и начнет быть такой цивилизованный рынок, и все будет честно, и все будет нормально, и все будет эффективно, и, что самое главное, все будут любить. Еще одна такая вот ошибка первого поколения либералов: мы сейчас прогоним коммунистов – и весь Запад откроет нам объятия и скажет: приходите, дорогие, никак мы без вас вот обойтись не могли, тут ваших товаров не хватает, давайте конкурируйте с нами, просто будем вас любить. Ну, вот брат пришел. Наивно же, конечно. Конечно, наивно. Ну, вот.
Очень, на самом деле, вот хотелось, очень хотелось включиться в процесс, потому что вот было ощущение, что нужны вот мои мозги и, может быть, что-то вот... чего-то, может быть, хорошее сделать смогу. Тем более что по отношению к коммунистическому режиму вот у меня были свои счеты. Вот мне очень хотелось загнать в него... гвоздь в его гроб, просто совершенно со страшной силой, за одну обиду глубокую. Это был 68-й год, я студент МГИМО. Лето,
ввод войск в Чехословакию
Операция «Дунай» – ввод войск стран Варшавского договора (кроме Румынии) в Чехословакию, начавшийся 21 августа 1968 г. и положивший конец реформам социалистического правительства Александра Дубчека
. Я только-только закончил третий курс, начинается четвертый. В сентябре комсомольское собрание, где просят отреагировать на ввод войск. Мы сидим, по залу ходит какая-то гнуснейшая личность из комсомольского райкома, которая отвратительным голосом, визгливым... Это я не карикатуру рисую, вот так вот оно и было, визгливым голосом говорит: «Вот в соседнем институте два человека воздержались! Я вас спрашиваю: откуда берутся такие люди?». А я, как идиот, пришел на это собрание, потому что многие мои умные то... проигнорировали. И вот сижу и думаю: вот сейчас мне что, послать его по всей матери, по которой хочется? Но это означает выбрасывание из института и волчий билет, и все, и кранты. И когда доходит дело до голосования, я поднимаю руку. Опять-таки сколько лет прошло, вот рассказываю – мурашки до сих пор бегают. Я помню, я рассказывал эту историю, когда уже работал у Ельцина в администрации, а студенчество тогдашнее нас не могу сказать чтобы сильно любило. Я поехал на встречу со студентами Бауманки. Встречали они меня в штыки. Вот что вы хотите сделать? Что вы делаете со страной? Я тогда им рассказал вот эту вот свою историю и сказал, что единственное, что мы не хотим... не единственное, но вот мы очень хотим, чтобы у вас в жизни никогда не было бы сцен и переживания, подобных вот этому моему. Зал затих и провожал меня аплодисментами. Долго. Вот поэтому просто вот... Сильно хотелось! Работал я сначала в Институте международного рабочего движения, потом оказался в «Горбачев-Фонде». И из «Горбачев-Фонда» меня пригласили в Администрацию президента Ельцина.
Тогдашняя же ситуация, не только моя, но и многих других, мы же работали там в огромном количестве мест, в это время вот был и «Горбачев-Фонд», и Центр политтехнологий, или фонд «Экспертиза», как он тогда назывался, и у
Левады
Юрий Левада – социолог, доктор философских наук, глава ВЦИОМ (1992–2003), один из создателей «Левада-Центра» (в 2003 г. образован группой социологов, отделившихся от ВЦИОМ)
я тогда работал и консультировал московское правительство – ну, просто все-все-все-все было. Но я, честно говоря, по-моему, был единственный человек, которого из горбачевского фонда позвали в администрацию. Позвал
Ясин
Евгений Ясин – экономист, общественный деятель, министр экономики Российской Федерации (1994–1997), научный руководитель Высшей школы экономики (с 1998 г.)
, который тогда был назначен руководителем аналитического центра, и он среди нескольких человек меня тоже зазвал. Потом он побыл, побыл, побыл, убежал на пост министра финансов, а я остался вместо него руководить этим центром, который потом переделали в аналитическое управление, вот. Но я, что называется, не только мучилась старушка в высоковольтных проводах. Потому что в 96-м году там началась в администрации активная возня, силовая, там
коржаковская
Александр Коржаков – начальник Службы безопасности президента РФ (1991–1996)
Ну, действительно, это страшная нагрузка, чудовищная нагрузка. Что я там, ну, хорошо, я был начальником управления там, но и это ноша такая... сильно тяжелая. Особенно тогда. Я помню, еще только-только мы все показали... А для меня вообще это было шоковое состояние, потому что я, я человек же... не управленческий человек. Что я там, ну... ну, наукой занимался, ну, чего-то еще делал, и я попадаю в это пекло. Два месяца мне просто кошмары снились, что я прихожу – и меня не пускают, я пропуск забыл (смеется). И интересно чудовищно, дьявольски интересно, конечно! Потому что возможности информации просто вот. Сама ситуация, когда ты много чего видишь изнутри, – это фантастически интересная ситуация. Создается экспертно-аналитический совет при президенте, который возглавляет тогдашний руководитель администрации Сергей Александрович
Филатов
Сергей Филатов – руководитель Администрации президента РФ (1993–1996)
. Вообще, мудрая структура. Потому что там сидели мы как чиновники, и сидели люди совершенно не чиновные, вроде Левады, которые могли говорить все, что они думают, и тем самым корректировать, ну, естественное смещение чиновных мозгов. Каким бы ты ни был супернезависимым, все равно ты живешь в некой ракушке, у тебя совершенно определенный режим, у тебя совершенно определенная фокусировка взглядов, и... начинают смещаться оценки. Должна быть публика, которая говорит тебе, что не туда пошел. Это вот замечательная традиция римских триумфов, знаете ее, да, когда триумфатор ехал, перед ним гнали пленных, потом шли ликторы, потом ехал триумфатор, а сзади шли солдаты, которые орали в голос песни по поводу всех гнусностей триумфатора, чтобы не зазнавался. Ну, вот должны быть люди, которые это говорят. И не в этом дело, а в том, что создается совет, сидим мы в бывшем зале заседаний Политбюро на Старой площади, и Филатов приходит, такой довольный, и говорит, что, ну, вот как я рад, что этот совет создался. Теперь можно будет, наконец-то, подумать о чем-нибудь в долгосрочном плане. Я просто сижу: да... надо же, вот как власть наконец становится умной. Он выдерживает паузу и говорит: «Ну, по крайней мере, на две недели вперед». Я тоже чуть было в голос не захохотал. По зелености по своей и по дурости. Потому что, на самом деле, там покрутившись, я понял, что вот прав-то он, а не я. Потому что, когда вы приходите, и вам на голову регулярно, ежедневно, ежеутренне сваливается там по 30 проблем, самых разных, о существовании которых вы не подозревали до этого и на которых нужно немедленно отписаться, что-то как-то принять, какие-нибудь рекомендации сделать и так далее, и у вас уже просто ничего, кроме вот этого вот безумного потока разного рода проблем, дождем на вас сваливающихся, нет, попробуйте подумать на две недели вперед. Точно так же, как я по-идиотски совершенно в свое время, чуть пораньше, хохотал, когда смотрел по телевизору несчастного Николая Ивановича
Рыжкова
Николай Рыжков – секретарь ЦК КПСС (1982–1985), председатель Совета министров СССР (1985–1990)
, который был зажат журналистами в Александровском саду, спиной к гроту, и они его что-то там спрашивали, и на что-то он им ответил: «Мы не думаем, мы принимаем решения». Ха-ха-ха, как смешно. Но так оно и есть. Вот кто сидит наверху, он не думает, он принимает решения, думать должны мы. Мы должны им вырабатывать некоторые рекомендации. Другое дело, что еще и культура специфическая должна быть принятия рекомендаций. Вот то, что молодая ельцинская администрация. Ведь я начал с ней сталкиваться несколько раньше, чем там оказался. Мы же консультировали, в том числе консультировали в период кризиса, разгона Верховного Совета, который почему-то некоторые любят называть разгоном парламента. Какой к черту он парламент? Он Верховный Совет. Если бы был парламент, его бы никто не разогнал, потому что повода бы не было. А так Верховный Совет, который, в силу того что он совет, принимает на себя все функции, включая пересмотр правил игры, то есть Конституции, и вот как тут быть? Если бы они согласились на то, что они Совет, постепенно уходящий и дающий дорогу новому принципу организации власти, там разделения ветвей, они же не хотели. Значит, там. Я как раз был одним из тех, кто изначально говорил, что надо разгонять. Потом мы им писали варианты.
Но когда мы подали эту бумагу моему нынешнему другу Пете
Филиппову
Петр Филиппов – председатель подкомитета по приватизации Верховного Совета РФ
, который тогда был начальником, по-моему, или нет еще, еще не был разогнан Совет, он, по-моему, был внутри Верховного Совета, но связанный с Ельциным. Мы дали варианты. Но что значит – дать варианты, дайте одно! Вот... Ну, тем не менее, действительно, нагрузка-то безумная, безумная нагрузка.
Вооруженное противостояние между сторонниками президента, правительства и Верховного Совета (21 сентября – 4 октября 1993 г.)
. Хотя были люди, которые говорили совсем другое, что надо работать с депутатами, скажем, отдельным депутатам. Изнутри, кстати сказать, в администрации были люди, которые были совсем не так радикально настроены. Но, с моей точки зрения, выхода не было, действительно. Только другое дело, что нельзя было... Вот точно так же, как с Чечней. Если ты собираешься разгонять, то есть имеешь в виду некое силовое действие, да, то нельзя сделать так: я вас сейчас... – и застыть. А что там происходило? Ну, просто, как нарочно, сначала их огораживают, но дают возможность проникать туда всем людям, кто хочет, там всякая сволочь идет, кто с оружием, кто как. Потом им отключают свет и воду. Но туда входить можно, а назад нельзя, выходить нельзя. Там, естественно, начинают закипать страсти. Потом, когда очевидно, что на пике вот этого вот кипящего чайника вдруг говорят: ребята, выходите. Сначала подогрели, потом озлобленная публика с автоматами выскочила. Ну... Хочешь разогнать – давай тогда просто сразу. Нет. Ну...
Потому что существовал фундаментальный, базовый неразрешимый конфликт между двумя принципами организации государственной власти. Есть демократия с разделением властей, президент, отдельно избираемый, парламент – законодательная власть, правительство – исполнительная власть, один способ организации. И конституция, которую очень сложно поменять, и которая потому является основным законом. Есть другой, советский способ: есть Совет, который, в принципе, может решать все проблемы, какие захочет, в котором в принципе отрицается идея разделения властей. Ну, как некая такая вот... буржуазный пережиток и так далее. Нельзя существовать вместе двум принципам взаимоисключающим, кто-то должен уйти. Судя по всему, должен уйти Совет, потому что советская власть закончилась. Но Совет уходить не хочет, более того, известна история, что
Хасбулатов
Руслан Хасбулатов – председатель Верховного Совета РФ (29 октября 1991 г. – 4 октября 1993 г.)
сказал своему окружению, что ему надоело быть вторым, и который... Хасбулатов – человек, тонко понимающий ситуацию, вполне осознает, что, поскольку под его контролем находится и Съезд советов, и Верховный Совет, он может правила игры менять как угодно. Значит, возникает конфликт между законно избранным Верховным Советом и Съездом советов – избрали честно, законно избранным президентом – избрали совершенно честно. Так. Я понимаю, если бы Верховный Совет сказал: да, ребята, мы представляем старую систему, поэтому мы будем всячески содействовать тому, чтобы как-то преобразоваться или переизбраться, провести новую конституцию, но сохраняя вот тот орган, который на сегодняшний день является единственным законным представителем новой системы власти и президента, мы его не атакуем, мы ему помогаем переформатировать верховную власть. Возможно было такое? Возможно было такое. Но для этого надо было иметь другой депутатский, наверное, корпус.
А на самом деле Верховный Совет, он же тоже разный был по настроению. Я помню замечательную историю, как принималась идея независимости России. Я тогда сидел на гостевом балконе и смотрел сверху. Там был очень четко, вот если сверху смотреть, вот тут президиум – Ельцин и все остальные, здесь сидят коммунисты, здесь сидят демократы. И коммунисты в той части, ближайшей ко мне, сверху, в основном погонные, такие генералы, с достаточно толстыми шеями. И Ельцин ставит на голосование
декларацию о независимости
Декларация «О государственном суверенитете Российской Советской Федеративной Социалистической Республики» принята Первым съездом народных депутатов РСФСР 12 июня 1990 г.
. Но прежде чем начинается голосование, я не знаю, какая муха его тогда укусила, ныне покойного такого депутата, потом сотрудника администрации, Сережу
Носковца
Сергей Носовец – народный депутат РСФСР/РФ, глава информационного управления Администрации президента РФ (1994–1996)
, но он вообще по внешнему виду своему должен был депутатов от коммунистов раздражать, он в джинсах там, в кроссовках каких-то, все... И вот просто за минуту до голосования, что его, почему, он взял, вскочил и как начал кричать, что надо, наконец, запретить преступную организацию КПРФ там и прочее-прочее. И я вижу сверху, как начинают багроветь затылки представителей фракции... тогда еще не фракции, а «Коммунисты России», там как они назывались. Ставят на голосование, и декларация не проходит. Объявляется перерыв на обед. Перерыв, который длится вместо часа, по-моему, часа два с половиной. Потом собираются люди назад, встает Ельцин и говорит, что «вот в перерыв ко мне очень много народу подходило и говорило, что они даже не поняли, о чем они голосовали, и просили переголосовать. Может быть, будем переголосовывать?» – «Да!» – «Нет!» – «Давайте все-таки проголосуем, будем переголосовывать или нет». С очень небольшим перевесом проходит предложение переголосовать. Переголосовывают, декларация проходит. Ясно, на что ушло два с половиной часа. Хорошо. Ну, вот это тогдашний Верховный Совет. А потом начались конфликты, начались амбиции, в первую очередь, конечно, хасбулатовские, потому что он-то власть терял.
Всем сильно хотелось реформ сказочного характера. Сейчас мы устраиваем рынок – и все будет замечательно. А то, что начало реформ – это совсем не начало замечательной жизни, а начало труднейшего, тяжелейшего, многолетнего и, может быть, даже многодесятилетнего этапа, в голову никому не приходило. Поэтому начались реформы с поддержки, потом немножечко пробежался через народ и понял, что ходить еще долго, и непонятно, когда выйдешь, ну, и начался откат такой. Другое дело, что, с моей дилетантско-неэкономической точки зрения, там было достаточно много ошибок. Я не понимаю, почему нельзя было, скажем, вот эти сбережения населения не просто ликвидировать там всплеском инфляции, а реорганизовать и пустить на жилищное строительство. Ну, много всего. Не я один так думаю, часть экономистов, которые, наверное, ситуацию понимают лучше, чем я, примерно такого же мнения. Вот ощущение, что рынок, единожды запущенный, все преобразует быстро, оно у либералов было. То, что часть либералов поначалу старалась не обращать внимания на политику, это тоже было. Я помню, такая у нас была коротенькая передача, телевизионная, с одной стороны были
Гайдар
Егор Гайдар – первый заместитель председателя Правительства РФ (март – декабрь 1992 г.), и.о. премьер-министра РФ (июнь – декабрь 1992 г.), автор российской экономической реформы
и
Чубайс
Анатолий Чубайс – председатель Госкомимущества (1991–1994), заместитель председателя Правительства РФ (1992–1994), руководитель Администрации президента РФ (1996–1997)
, с другой стороны – я и еще там несколько моих коллег. Мы представляли таких политиков, а они – экономисты. И я помню, говорили мы, что имейте в виду, что надо политическую базу под реформы проводить, иначе у вас все сломает. На что Гайдар говорил, что, да, вы все правильно говорите, но ведь у экономики свои законы, вот. Чем закончилось... То же самое с
Кириенко
Сергей Кириенко – председатель Правительства РФ (24 апреля – 23 августа 1998 г.)
. Тогда, когда Кириенко был назначен премьером, я был уже не в администрации, а в Центре экономических реформ при правительстве, и одна из записок мной написана была: надо срочно создавать базу политическую. Но он, как технократ, тогда тоже это дело проигнорировал. Правда, потом, когда был смещен, сказал, что одна из главных ошибок – вот несоздание базы политической. Это все точно.
Вот был такой наивный расчет, что вот сейчас рынок заработает – и все прекрасно будет. И здесь, на самом деле, не только наивность политическая. Здесь еще и некая идеология. Какая-то страннейшая для многих экономистов вера в то, что институты все переработают, и пренебрежение к культуре, пренебрежение ко всем стереотипам. Вот сейчас мы устроим частную собственность – и все веками наработанные стереотипы и представления, они как через мясорубку будут пропущены и изменятся. Да не так это, не так это. Культура – слишком мощный фактор, который под себя институты ломает. Блестящий психолог Курт
Левин
Курт Левин – немецкий, затем американский психолог, работавший в сфере социальной психологии, автор идеи групповой терапии
, эмигрант по вполне понятным причинам из Германии в Соединенные Штаты, в 43-м году пишет статью о том, что бы надо было сделать, для того чтобы избавить Германию от нацистского наследия. Целая программа переобучения чиновников, преподавателей, учителей, молодежи, которая ничего, кроме гитлеровской Германии, не видела. Но это говорит человек, который ожидает получить Германию после 12 лет тоталитаризма, обломанную, разбитую, где населению действительно были продемонстрированы все последствия тоталитаризма. И прав ведь был, потому что на самом деле о нацизме, о Гитлере вспоминали, о довоенном нацизме вспоминала как о лучшем периоде Германии значительная часть населения вплоть до... если не ошибаюсь, то ли начала, то ли середины 60-х годов. Вот зараза! А у нас 74 года тоталитарного строя, то есть три с половиной поколения без какой бы то ни было исторической памяти о том, как можно жить по-другому, плюс строй, легитимированный победой 45-го года, образы вождя, легитимированные всем этим. И вот на таком фоне мы собираемся устроить рыночную реформу, которая все перелопатит. Но черта с два! Она сделала то, что она сделала. На самом деле, тоже понятно. Можно ли было в этих условиях не заниматься культурной революцией, переработкой, перепрограммированием сознания? Да нельзя! Но вот такой вот... наверное, самый слабый тип, самый уязвимый тип либерализма, и такой вот марксистский либерализм, вот... Вот сейчас мы экономику наладим, а экономика за собой все поведет. Да не будет этого никогда. Надо было, понимая, сколь мощные культурные факторы, заниматься через средства массовой информации активнейшим образом, рассказывая, показывая, обучая, вводя новые представления, давая реальную картину того, что было... Ну, немцы до сих пор там школьников своих возят в Бухенвальд, в Освенцим, показывают, что и как. Фильмы времен освобождения от нацизма демонстрируют, со всеми этими ужасами, то, что происходило. У нас же этого не было изначально. Ну, как же, мы же либералы, мы не можем вторгаться в сознание. Мы же все там через рынок. Ну, вот и получили то, что получили. Главная ошибка. Главная ошибка.
Всем! Ну, вот что такое аналитическое управление? Экономика, политика внутренняя, партийное строительство, военные вопросы, образование, культура... Что еще... Ну, наверное, все. Мы не занимались внешней политикой, все остальное наше было.
Мы же аналитиками были. На самом деле это экспертиза происходящих процессов, прогностика, иногда оценка возможных акций правительства и президента. Политические последствия того или иного указа.
Ну, там тоже шла конкуренция между службой помощников и администрацией. Точнее, не между службой помощников, а между первым помощником и руководством, руководителем администрации. Ну, какая-то такая вот конкуренция была. С правительством отношения были непростые, хотя на самом деле тоже все преодолимо было. То есть как-то... Я помню там свои первые звонки там руководителю аппарата там и так далее, а потом-то мы с ними просто дружили, со всеми, и действительно не было никаких проблем. Но поначалу все воспринималось как такое посягательство на их компетентность. На самом деле ведь, с моей точки зрения, огромное количество вот этих вот дурацких совершенно, глупых институциональных проблем в смысле конкуренции между администрацией и правительством, оно связано сугубо с личными амбициями того или иного человека. Ну, вот наладить отношения так, чтобы все это работало, право слово, никаких проблем не было. То же самое с Думой. Хотя, на самом деле, конечно, Дума – это... это не сегодняшняя Дума. Это суперсложная, да, оппозиционная, злобно оппозиционная. Помню, я как раз пришел туда... Нет, я-то ни с кем лично не воевал, хотя обзывался, вот, но почему-то на меня не сильно обижались. Вот атмосфера в Думе была такая, что хотелось оттуда просто убежать и больше не показываться. Потому что вот какой-то такой... нагнетенная агрессия неприятна. Вот, но, в принципе, конечно, все равно интересно. Интересно.
Конечно. Конечно. Я когда говорил там своим друзьям и коллегам, что примерно процентов 20 наших записок проходило, и я видел, что это вот принято к исполнению, я говорил, что это безумно высокий коэффициент отдачи. Ну, наверное, так... Хотя управление-то сильное было, действительно сильное было. Хорошие специалисты. Я думаю, что если бы не эта силовая реформа, в 96-м году, когда просто они сдуру ликвидировали аналитику и сделали единое информационно-аналитическое управление – ну, это бред собачий! Если ты аналитик, то ты аналитик, ты должен говорить гадости. Если ты пиарщик и информационщик, ты должен говорить вещи хорошие, понятно. А когда это все соединяется, ну... Ну вот, а была возможность, конечно, сделать это все по суперклассу. Я помню, когда приезжали к нам из администрации французского президента: о, черт, как здорово вы придумали, вот надо это сделать тоже! Вторая половина ельцинского правления – это уже совсем другой разговор. Просто потому что, конечно, его здоровье сильно подкачало. И вот тут уже началась вся эта...
Березовский
Борис Березовский – бизнесмен, один из инициаторов создания избирательного штаба Бориса Ельцина, который весной 1996 г. возглавил Анатолий Чубайс
, вся эта фигня и... С одной стороны – Березовский, с другой стороны – Коржаков со своими идеями. Ну, такая вот располовинчатость администрации на «ястребов» и «голубей», она совершенно точно была. И на самом деле чеченской войне мы обязаны этой располовинчатостью. Потому что, я думаю, если бы Ельцин не разругался с либеральной частью и не оказался бы под полным влиянием вот этой вот силовой группы, конечно, никакой бы дурацкой чеченской войны и не было бы. Потому что нельзя ее было устраивать. Уж я не говорю о том, как это все было.
Михаил Краснов – юрист, помощник президента по правовым вопросам (1995–1998)
, я помню, тогда уединились и вдвоем прописали все последствия. Ну, просто вот один к одному, один к одному. Что это черная дыра и последствия для развития национализма, для коррупции, для бог знает чего, для дестабилизации... Сейчас не воспроизведу, потому что просто давно это было, но вот так, чтобы вот прописать по пунктам, чтобы это все начало сбываться, ну... И это, конечно, было шоком. Потому что разговоры о том, вводить, не вводить войска, они шли, шли, шли, в результате мы как-то впали в иллюзию, что ввода войск не будет, но он произошел. Я помню, как мы хором решили подать в отставку. Но, прежде чем подать... где же это было... А, это было на устраиваемом японским посольством дне рождения японского императора. Я столкнулся с Александром Николаевичем
Яковлевым
Александр Яковлев – член Политбюро ЦК КПСС (1987–1990), народный депутат СССР, один из авторов перестройки, создатель Движения демократических реформ
, сказал ему: «Александр Николаевич, я сейчас уходить на фиг собираюсь, потому что...» – «Ты что! Ты что, с ума сошел! Кто на твое место придет, ты подумал? Сиди!». Ну, отсидел. Не то чтобы мы много сделали для смягчения ситуации, но хоть что-то сделали. Хоть что-то сделали. Ну, что... Так это все было мерзко, отвратительно и... во многом коррупционно...
«Наш дом – Россия» (Всероссийское общественно-политическое движение) – либерально-центристская организация, основана в апреле-мае 1995 года по инициативе Бориса Ельцина
просто у меня в кабинете делался. Значит, пришел
Рыжков
Владимир Рыжков – политик, сопредседатель Партии народной свободы, депутат Государственной думы I–IV созывов, в Госдуму II созыва избирался по списку НДР, заместитель председателя парламентской фракции НДР (1996–1997)
, беглец из… откуда он ушел-то? Из «Выбора России». И предложил это сделать. Ну, и мы стали просто тогда писать, составлять, кто мог бы быть, кто мог бы поддерживать. Потом появилась идея сделать не только эту вот правоцентристскую, а тогда и левоцентристскую партию во главе с Иваном
Рыбкиным
Иван Рыбкин – председатель Госдумы I созыва (1994–1996), секретарь Совета безопасности РФ (1996–1998)
. Но он не выдержал, потому что его тонкая душа Ивана Рыбкина не могла позволить себе то, что надо было сделать, что ему предлагали делать: активно критиковать президента, для того чтобы просто продемонстрировать свою независимость. Нет, он не стал, и партия провалилась. А на самом деле, вот, ну, какая логика-то? Вот мы идем на выборы, существует четко оформленный левый фланг: коммунисты там тогда еще вполне сильны. Существует
Жириновский
Владимир Жириновский – основатель и председатель Либерально-демократической партии России (ЛДПР), участник пяти президентских кампаний
, такой свободный полевой игрок. Существует проваливающееся правое крыло все с меньшей и меньшей популярностью. Ну, что делать-то? Значит, надо как-то заполнять пространство. Центр-то пустует? Ну, вот, слава богу, появляется там Рыжков со своими идеями. Значит, как, кто будет лидером? Ну, хорошо,
Черномырдин
Виктор Черномырдин – премьер-министр РФ (1992–1998)
. Вполне годится. Но еще надо было его уламывать там. Сатаров, по-моему, его активно и уламывал. Так что логика-то нормальная была, на самом деле, и проблема же не в том, что там, скажем, администрация инициирует эту партию, а в том, насколько эта партия потом более-менее самостоятельно живет и пользуется она административным ресурсом отвратительно, бесстыдно или нет. Да, на самом деле, административного ресурса-то по сравнению с сегодняшним днем не было. Попробовал бы кто-нибудь там губернатору сказать, что давай-ка ты вот депутатов проводи. Ну, кто-то бы сказал: проведу – и не провел бы. Кто-то бы послал. Да еще бы скандал устроил через печать. Ну, что же... ситуация-то совсем другая, пресса-то абсолютно отвязная. Даже по чеченской войне видно. Фантастика! Помню, как вот... вечное мое нытье тогда, негромкое, но с разного рода журналистами: ну, ребята, ну, что вы нападаете на родную власть? Ведь она вам свободу дает. Вы ее сейчас сожрете, затопчете, кто придет? Совсем другая публика появится. Я понимаю, что эта власть несовершенна, я понимаю, что в ней чудовищно много разного рода огрех, я понимаю, что какая-то часть этой власти ворует... По сравнению с тем, что сейчас делается, это так, это даже и воровством нельзя это... такое мелкое шмаровозивание, да. Мы же готовы, мы же открыты, давайте совершенствоваться, пожалуйста. Нет, вы не соответствуете идеалу! Ну, не соответствуем мы идеалу, что... А кто соответствует? Так что вот такая вот партия создавалась. Но это оказалось как-то действенно, то что партия создавалась...
Понятно, что она могла функционировать только до тех пор, пока ее возглавлял реальный представитель реальной власти. Понятно, что когда стало всем очевидно, что Ельцин уходит, партия просела, ясно, что она была бюрократичной, там огромное количество недостатков было! Но она хоть какую-то нишу заполняла в конкурентной среде. Вот это совершенно точно было. У меня еще такой относительно этих самых выборов случай был. Был, наверное, октябрь 95-го года, последствия чеченской войны, за Ельцина там, по-моему, 4 процента твердо отдает голоса, за
Зюганова
Геннадий Зюганов – лидер коммунистов, КП РСФСР (1990–1993), КПРФ (1993 – н.в.), участник четырех президентских кампаний
– 25. Я, проникнувшись своим патриотическим долгом, решаю, что я напишу Ельцину записку, то что он должен назначить себе преемника в виде Черномырдина и самому не ходить на выборы, потому что проиграет. И я пишу эту записку, наверное, месяца полтора, выверяя возможные ситуации. Заканчиваю я ее тем, что Ельцин обязательно победит во втором туре... я ошибся на 2 процентных пункта. Ну, и гордость моя такая. А на самом деле простой расчет-то был. Ну, вот, хорошо, есть четкий маленький кусочек людей, которые за Ельцина будут голосовать в любом варианте, вот хоть что он делай, хоть там 25 раз дирижируй оркестрами какими угодно там, все равно проголосуют. Есть вот примерно 20-25 процентов людей, которые будут голосовать за Зюганова всяко, даже если узнают, что он немецкий шпион. Ну, вот, ну, просто. А остальные что? И вот когда начал анализировать социологию по настроениям вот этих вот остальных, то стало понятно, чего они больше всего боятся. Они боялись больше всего каких-нибудь очередных социальных перемен. Потому что, ну, вот прошли гайдаровские реформы, чудовищно болезненные, разрушили неформальную сеть обменную, когда ты мне, я тебе, а рынок еще не создан, инфляция идет безумная, где чего достать – неясно. Ну немножко времени проходит, и люди начинают восстанавливать вот эти вот свои какие-то контакты. И единственное, что им надо сейчас, чтобы больше никто не тревожил. Вот кто обещает им, что не будет больше экспериментов, тот и выиграет. И тогда вот на основании этого всего анализа главной, доминантной идеей ельцинской кампании стало: Ельцин – гарант стабильности. А Зюганов решил, что он всем объявит, что он придет и все переделает. Ну, давай, дорогой, вот кричи как можно громче! Он это сделал, он откричал, в результате – победа.
Они были конкурентными, но не очень свободными, потому что действительно нарушений в допуске в СМИ было много. Конечно же. Но думаю, что это не главное. Потому что, на самом деле, у коммунистов, для коммунистов допуск на телеканалы – это 25-е условие. По очень простой причине. У них очень... При всем при этом у них очень разнообразный электорат, который объединяет только одно – ощущение того, что мы провалились, мы не состоялись, мы дезадаптированы. Вот это вот на любых социологических опросах видно. Самые успешные идут направо, где-то среднеуспешные болтаются там сейчас у «Единой России», тогда у «Нашего дома – России» и у Жириновского, это абсолютно среднестатистический россиянин, и провалившиеся, не знающие, чего делать, не находящие себе места в жизни – это вот электорат коммунистов. Но это одно, что их объединяет, все остальное по-разному. Они видят себя по-разному, они видят страну по-разному, поэтому выступление Зюганова там, скажем, или кого-то из коммунистов на телеэкране с одной программой многих распугивает. Их эффективность именно в том, что Зюганов там или кто-то мог приезжать в одну аудиторию – говорить одно, в другую аудиторию – говорить другое, в третью – третье, и им не очень-то и нужен был телеэкран. Тем более что у них и сеть была большая, и такие партийные отделения местные. В этом смысле их избирательная кампания могла бы быть, поскольку ты не выходишь или не так часто выходишь на телеэкраны, значительно дешевле и эффективнее. Они вполне использовали. Если бы он себя нормально вел, если бы он пошел на перехват идеи: ребята, я вам дам отдых от этих дурацких реформ, я не знаю, кто бы выиграл.
Черт его знает. В этой мясорубке, в этом потоке. Вот Чечня запомнилась, разгон Верховного Совета запомнился. А Конституция... Конституция. Это было смешно. Это я еще не в администрации. Это я еще в Фонде Горбачева. Уже разогнан Верховный Совет, и вот сидим мы, четверо коллег, ныне покойный уже Алексей
Салмин
Алексей Салмин – политолог, член Президентского совета РФ (1994–2000)
, Игорь
Бунин
Игорь Бунин – политолог, эксперт «Горбачев-Фонда» (1992–1993)
и такой наш тоже товарищ, такой Капелюшников. И сидим, обсуждаем, что будет. И чем больше обсуждаем, тем больше страху в голове. Конституции-то нету. Да, сейчас будет проведено голосование в Думу, придет публика, и как она будет жить-то? Ведь там никакой стабилизации быть не может. Да, там идет работа в комиссии, но когда она закончится, потом что будет, Конституционное собрание, но Дума-то должна работать сейчас! И там же опять начнутся драки и разводки. И вот мы начинаем крутить там чего-то, как бы это сделать... Может, все-таки Конституционное собрание или что. И тут вдруг Игорь Бунин смотрит на меня и кричит: «Да за каким чертом тебе нужно Конституционное собрание? Референдум нужен!». И звоню
Лившицу
Александр Лившиц – заместитель руководителя Аналитического центра Администрации президента РФ (1992–1994), помощник президента по экономическим вопросам (1994–1996), министр финансов РФ (1996–1997)
, который тогда сидел в аналитическом центре. Говорю: Саша, давай я к тебе приеду, тебе все расскажу» – «Давай, приезжай». Приезжаю и говорю ему, что, а как же без Конституции-то? Он говорит: «А что это? Что это вы такие умные? Никто не думает, а вы думаете». Ну, и вот такие вот мы... Он говорит, да, говорит, интересно, это надо будет передать. Я, говорит, сейчас... Я к нему в три, по-моему, часа приехал, он говорит: в пять часов совещание у Филатова, говорит, я ему скажу. Вечером – телевизор, девять часов, там то ли «Время», то ли еще какая-то программа. Выступает Филатов и говорит, что вот надо подумать над хорошим предложением провести референдум по Конституции. Взяли. А идея была в том, что так или иначе, если ты выкидываешь на референдум любой проект, то понятное дело, что он проходит. Потому что только что разогнанный Верховный Совет, популярность Ельцина фантастически поднялась, и от него сейчас можно... любое предложение проходит. Поэтому можно набить в Конституцию, как мы и говорили Лившицу, что набивайте туда все свое, вот что хотите, набивайте, все равно все будет съедено. Ну, вот...
В результате, да, вот в результате получилась суперпрезидентская
Конституция
Конституция России принята 12 декабря 1993 г.
со всеми ее пороками. Но я думаю, что, если бы ее не было, было бы еще хуже. Было бы еще хуже, потому что, ну, представить себе вот Думу, в которую пришли и коммунисты, и жириновцы... И потом помним, какая это была Дума – Дума, в которой победил тогда Жириновский. А почему – опять же вот пиар-бред моих друзей-либералов, они же начали с того, что «Выбор России» лидировал, где-то там у него было 40 процентов рейтинга, закончили, по-моему, 12-ю. Это на фоне популярности Ельцина! А почему? Ну... один вспоминаю ролик. Разгон Верховного Совета там, гайдаровские реформы, цены идут вверх, там бог знает что творится, вообще никто ничего понять не может, единственный Ельцин популярен. Ролик: роскошный, огромный, сытый сенбернар лежит, довольный; выходит к сенбернару мальчик с кудряшками, с бабочкой, вельветовый костюмчик, сытый, довольный. Обнимает сенбернара и говорит: «А нас не берут голосовать за «Выбор России», потому что мы еще маленькие». Ну, вот... Ват ис зыс?! Ну, вот и получили. Так вот, если под эту Думу еще не было бы Конституции, хотел бы я посмотреть, что было бы в стране. Вот.
Да. Потому что достали! Ну, достали очевидно. Стали реформировать мое несчастное управление. Я понял, что там совершенно другие идеи, там коржаковские ребята приходят со своими проблемами и видением мира. На самом деле... Даже статья какая-то появилась в «Завтра», или как она там называлась тогда, о том, что я человек, который бюджетные деньги Гайдару передаю. Ну, хрень такая, на самом деле, ну, понятно. И мне просто надоело, честно сказать. Ушел и слава богу, бегу не оглянусь. Там потом еще вот вместе с
Мау
Владимир Мау – доктор экономических наук, руководитель Рабочего центра экономических реформ при Правительстве РФ (1997–2002)
мы поработали, он был начальником, руководителем Центра реформ при правительстве и взял меня к себе первым замом, ну, немножко я тоже поработал, но, в общем, поскольку экономику-то я никогда не любил, то мне там скучно было. А дальше потом уже пошел на рынок аналитический, ну, и постепенно оказался вот в Вышке, чем крайне доволен.
Ну, на самом деле, вот то, что у Ельцина было, и что не отнимешь, и что, с моей точки зрения, перевешивает все возможные его там ошибки, и в том числе и Чечню, – это вот такая вот абсолютная преданность демократическим процедурам. Вот это у него было. То есть там мог он, конечно, сказать эту знаменитую фразу: не так сели,
Степашин
Сергей Степашин – председатель Правительства РФ (май – август 1999 г.), председатель Счетной палаты РФ (2000 – н.в.)
первый зам, пускай здесь... Но это все ладно. Но то, что этот человек действительно боясь, то есть не боясь, а находясь под угрозой неизбрания, иначе бы его, конечно, сожрали просто с потрохами, не пошел ни на какие антидемократические дела, никакой вот такой вот давиловки и мобилизации административного ресурса, никакого давления на средства массовой информации, вот никакого же не было! Там понятное дело, что НТВ принадлежал
Гусинскому
Владимир Гусинский – генеральный директор акционерного общества «Группа «Мост»
и делал так, как говорил Гусинский. Понятное дело, что Первый канал принадлежал Березовскому и делал соответствующую игру, но это все равно было конкурентное пространство, и говорить-то можно было много чего, даже если там не был согласен с кем-то. И это для него было свято. И именно поэтому во всей такой вот неразберихе, понятной неразберихе, хаосе, который не сопровождать слом чудовищной машины, с крышей съехавшей огромного количества людей, именно поэтому вот во всем этом хаосе все-таки намечалось прорастание нормальных демократических институтов и процедур. Не его вина, что это заглохло. Но то, что, конечно, последний там год, абсолютно в дымину больной человек, каким чудом, каким врачами, какими способами удалось его потом привести в порядок – не знаю. Но, значит, все-таки вот медицина не всегда бывает бессильна. Это слава богу. Вот. Но...
Я же присутствовал на инаугурации, когда он просто еле стоял, его шатало. Ну, конечно, на этом фоне все, кто мог, попытался чего-то там свое ухватить. Но он-то при всем при этом даже в том состоянии, в котором он был, все-таки придерживался, четко придерживался избранной линии. Потом, ну, что бы там ни было, да, я понимаю, когда человек назначает себе преемника, это не есть великая демократическая процедура, но он назначает себе преемника и уходит. Хотел бы я посмотреть, кто сейчас уйдет. Поэтому с его уходом, конечно, стал очень резко и быстро меняться климат. Очень резко. Сейчас, когда там невольно вспоминаешь, чего было, стилистика тех же СМИ, возможности высказываний, да или обсуждаемых проблем... Ну, кому бы в голову тогда пришло, в 90-е годы, лихие, обсуждать реальную угрозу подъема национализма безумного? Лихие годы, но складывались же точки действительно инновационного роста в экономике. Все было. Трудно, но налаживать отношения там, скажем, с западными странами, но они налаживались. И это действительно были отношения партнерские. Трудно было преодолевать весь негативизм, накопленный в союзных республиках против Москвы, но это же все менялось. И Балтия нас не боялась. И с Украиной было нормально. Ну, там, как всегда, сумасшествовал
Лукашенко
Александр Лукашенко – президент Белоруссии (1994 – н.в.)
, но бог с ним. Но с Грузией было нормально, с Арменией и подавно. Ну... Так что все это как-то вот естественным образом, с шатаниями, со сложностями, но становилось потихонечку на ноги. И нужно было несколько больше времени.
«Дело КПСС» – судебное дело 1992 г., в котором Конституционный суд РФ рассмотрел вопрос о конституционности указов президента Ельцина о приостановке деятельности КПСС и КП РСФСР
провести, конечно, можно было, и для этого нужен был судья, отличный от господина
Зорькина
Валерий Зорькин – председатель Конституционного суда РФ (1991–1993; 2003 – н.в.)
. А вот что касается люстраций, я не уверен, что это теоретически возможно и практически возможно. А кого не допускать-то? Тех, кто не был... Тех, кто был в КПСС? Ну, тогда, наверное, претендентов на власть было бы человек 20, включая меня. Это же, повторяю, это даже не... это же не история фашистской Германии с 12 годами тоталитарного режима? Это 74 года! В течение которых для людей, сколько-нибудь ориентированных на управленческую карьеру, надо было в партию вступать. Ну, кого, кого люстрировать-то? Там по факту так и было, вот те самые управленческие сливки по склонности к управлению, к менеджменту, к власти, они были в КПСС. Что можно было действительно сделать, да, осудить ее как преступную организацию. Причем законно, нормально. Но люди, пожалуйста, ребята, вы вышли из нее, так и все.
Как работает власть? Есть структуры, так или иначе отрабатывающие какие-то решения. Там сидят достаточно компетентные, если есть такие, а есть узкие специалисты. Они заняты своими узкими делами. Для того чтобы эти узкие специалисты понимали контекст и, соответственно, правильно принимали решения, нужна специальная аналитическая группа, которая не связана напрямую с принятием решений и которая по этому поводу не чувствует ответственность за предыдущие там шаги. И может говорить: «Ребята, вот здесь ошибка, здесь хорошо, здесь плохо, вот с нашей точки зрения это вот так. Плюс мы не узкие специалисты. У нас группа экономистов, социологов, психологов, политологов, там географов, юристов. Мы обсуждаем контекст. Мы даем долгосрочные прогнозы. Мы анализируем возможные последствия ваших шагов. Мы делаем это достаточно оперативно, потому что у нас набитая рука и хорошая информированность, и хорошие головы. Мы проводим экспертные такие сессии, мозговые штурмы. Выдаем вам наше видение, результаты. Вы принимаете решение. Это ваше дело. Но наше дело – показать вам широкую картинку». Вот если не будет такого рода группы, встроенной во власть, она будет слаба. Потому что там, естественно, как во всякой власти, начинается игра интересов: одно за другое, одно ведомство за другое ведомство, одна группа, другая группа, свои люди, свои перспективы, борьба за внимание, борьба за финансы. Власть есть власть. Это всегда. Верить центрам исследовательским за пределами власти можно, но они обычно менее информированы. Кроме того, у них, ну, по крайней мере, вот у нас так в России, значительная часть этих не ангажированных мозговых центров, она состоит из умных дилетантов, из общих соображений поговорю. Мозговой центр внутри власти требует значительно большей технологичности: как, что, почему. Должен говорить на языке и писать в формате, который был бы пригоден для принятия решения. Аналитические центры за пределами власти за редким исключением этими качествами не обладают. То есть они там натренировались давать рекомендации компаниям, ну, все равно это разница. Просто почему так уверенно говорю, потому что, скажем, находясь внутри и примерно понимая структуру требуемой информации, требуемых документов, скажем, когда я приглашал, я приглашал к себе достаточно часто людей, внешних экспертов. Ну, если от них там была польза десятипроцентная, то да. А так, в общем, ничего они особенно сказать того, что я бы не знал или что коллеги бы мои, они, естественно, не могли. Понимать и четко видеть всякие подводные игры они, естественно, тоже не могут, значит, начинаются суждения общего характера, а мы, ребята, это и так знаем. Причем это еще элитные центры. А вот когда, скажем, речь шла о подтягивании ресурсов академических институтов, не экономических (экономисты в этом смысле четче), а там политологи и так далее, вот здесь уже просто совсем что-то странное. Ну, Володя Мау, он человек мудрый, но он как раз про себя сказал, что «я работаю переводчиком с языка академического на язык принятия решений». Вот, на самом деле, наши академические институты, они говорят на таком языке, на котором власть никогда не заговорит и никогда не поймет то, что говорят они. Ведь заказывать от них какие-то справки или аналитические разработки невозможно. Это просто берешь, читаешь и сразу выкидываешь в помойку, потом что, это не только наша ситуация. А вот брат у меня, который все-таки в ЦК КПСС достаточно много проработал, он мне рассказывал так же… ту же самую историю. Пытались подтягивать к себе академиков, получали и выбрасывали, потому что это другая рефлексия, это тоже очень нужная, очень почтенная, но не для власти.
Кризис 1998 года, с моей точки зрения, уже человека, вышедшего из власти, был абсолютно неизбежен. Об этом мне говорили и многие бизнесмены, и многие экономисты. Потому что действительно создавалась некая пирамида финансовая, которую надо было либо интенсивно поддержать, в том числе путем девальвации рубля. Это можно было сделать, и целый ряд экономистов говорил о том, что вот надо, надо, надо, надо, иначе худо будет. Но, в силу каких-то плохо понятных мне причин, во власти победила точка зрения, что нет, ни в коем случае, рубль должен быть крепкий, рубль должен быть твердый, потому что это иначе, если это произойдет, мы испортим себе инвестиционный климат и так далее. Раз. И второе, конечно же, при наличии такой пирамиды убийственно было убирать Черномырдина с поста премьер-министра, убийственно было! И так все держится просто на каких-то непонятных контрфорсах, а тут убирается глава, и, естественно, все просто рушится и пропадает. Вот. Поэтому вот две ошибки: Черномырдин и девальвация. Другое дело, что, конечно, когда все-таки это произошло, благодаря тому, что произошла девальвация, получила экономика импульс для развития. Ну, можно было менее драматично, безусловно. Потому что не доводя до дефолта, спокойно провести девальвацию. Все было бы то же самое, только без драм. Вот и все.
Он прагматик. Он настоящий прагматик, плюс все-таки человек, который хорошо знал все части российской элиты и мог договариваться. А и, конечно же, вот это то, что в социологии было и видно. Как только появился
Примаков
Евгений Примаков – премьер-министр РФ (1998–1999)
, как резко взлетел рейтинг правительства доверия, и ельцинский рейтинг не поднялся. Но! За счет того, что рейтинг примаковский был высок, это был один из факторов, обеспечивающих стабилизацию. Второй фактор был очень хитрый, который обычно не учитывается. Я ему полкниги своей посвятил. Книга называется «Эмоции в политическом поведении». Это реагирование общества на кризис. В разных культурах оно разное. Западная культура – культура, прошедшая конверсию рынком, выкованная рынком, с очень четкими и специфическими… Сейчас просто не хочу лезть в детали, но просто это в модели прописывается очень легко. Там такой есть эффект под названием «реалистическое целеполагание». Когда начинается экономический рост, люди ставят себе цели, которые они могут достичь. Чуть выше, чем вот растет – «имею», увеличивается – в «могу», и чуть выше «могу» идет «хочу». Ну, люди реализуют эти цели. Они довольны. На фоне роста нету ни агрессии, а, наоборот, позитивные эмоции. Потом, когда идет перелом, скажем, ситуация ухудшается, там срабатывает такая установка: я не могу снизить цель. Поэтому «я имею» падает, «я могу» падает, а «я хочу» одно время держится еще высоко. Разрыв между «я хочу» и «могу» дает фрустрацию. И всплески агрессивности в западных обществах, как правило, происходят на фоне спада экономического или любого другого спада. Тогда начинаются демонстрации, всякие протесты и прочее, прочее, прочее. Ну, логично? Логично. Но в обществах, которые еще эту перековку рынком не прошли, которые находятся в фазе перехода либо от тоталитарного строя или от такого традиционного строя к рыночному, там совсем другое. Там то, что некоторые психологи называют «целеполаганием неудачника», а «целеполагание неудачника», оно двумя характеристиками описывается: химерическое целеполагание на фазе улучшения. Вот «я имею» растет, «я хочу» повышается, а «я могу» взлетает огромным, на порядок быстрее, чем все остальное. И фрустрация моя от того, что «я хочу» больше, чем «я могу», резко возрастает. Поэтому у нас главные всякие турбулентности возникают, когда нам хорошо. Но это действительно так. Это можно посмотреть. А потом наступает перелом. И вот тут, значит, нет ни снижения цели, мы тут же говорим: а, плохо стало, я поеду копать картошку. «Я имею» снизилось, «я хочу» снизилось, «я могу» снизилось, а «я хочу» снизилось резко. Разрыв между «я хочу» и «я могу» резко уменьшился. Фрустрация ушла. И фантастика, когда в 1998 году, через три месяца после дефолта количество людей, чувствующих себя хорошо, увеличилось сейчас то ли на 20 процентных пунктов, то ли как-то. Вот. Итак, там произошло две вещи. С одной стороны, мы перестали фрустрировать, мы расслабились и пошли картошечку копать. А с другой стороны, появилась фигура, которой можно доверять. Стабильность. Я думаю, что он проводил бы реформы. И я думаю, что он бы мог эффективно бороться с коррупцией. Вот это совершенно точно. Потому что уж чего-чего, а склонностью к воровству Примаков никогда не страдал. И люди, окружающие его, в общем, тоже. Если бы опять не вот эта вот мышиная возня вокруг, в значительной степени организованная, насколько я понимаю, там Березовским и разной прочей компанией по дискредитации его, думаю, что все было бы намного спокойнее. И Ельцину было бы спокойнее. Потому что, конечно, Примаков отнюдь не собирался его ни подсиживать, никоим образом не собирался его есть. Он человек очень командный и, в общем, глубинно порядочный. На своем посту премьерском он вполне жил бы себе и жил. А думаю, что у целой когорты людей, тогда у власти находившейся, недовольство Примаковым было связано именно с тем, что он, скорее всего, собирался серьезно разобраться с коррупцией.
Нет, без мышиной возни никакая власть не существует. Потому что, как известно, во власть идут люди специфические. Они идут во власть, потому что они хотят власти, а некоторые еще хотят богатства. Ну, когда существуют достаточно жестко прописанные процедуры, блокирующие возню, – это один разговор. Когда существуют сложившиеся элитные группы, в которых не очень позволительно просто лезть в карман другому, – это еще одно. Но когда у нас, скажем, на моем веку еще, можно было принести Ельцину на подпись указ, не завизированный там, скажем, управлением или кем-то еще, – это, конечно, способ организации мышиной возни очень хорошей. Когда существуют группы людей, для которых можно все, лишь бы урвать кусок. Ни один институт не может работать, если в нем нет хорошо прописанных процедур. И даже если там хорошо описанные процедуры, он не будет работать, если там набито полно людей абсолютно аморальных, для которых благо государство или благо общества, или там долгосрочные планы – это ерунда, а вот набить свой карман – это важно. Ну, человеческий фактор он человеческий фактор и есть. А то, что в периоды всякого рода потрясений поднимается со дна разного рода муть, тоже понятно. Они энергичные, они хваткие, они беспринципные, и они очень легко сбиваются в кучу, в стаю. Ну, что ж…
Если говорить о годах, я бы последнюю точку делал не в 2000-м, а в 2003 году. Это «дело ЮКОСа». Это совершенно очевидный перелом всей философии политической системы с далеко идущими последствиями. Но если смотреть, что происходило в этот период в обществе, наверное, самый глубокий процесс – это отторжение, это бегство от свободы, говоря фроммовским языком. Вот, ну, не хотим мы, не хотим мы принимать на себя риски. Не хотим мы действовать сами. Мы хотим мудрого отца, который бы наказывал за грехи, который был бы энергичен, который бы поощрял и принимал на себя ответственность за нас, и который бы дал нам чувство, что мы принадлежим к мощной стране, которая, если что случится, то и по зубам соседу врезать может. Вот, это просто такой четкий совершенно тренд, на котором, собственно, Путин и въехал. Это те настроения, которые его подняли и очень резко. И на самом деле я не думаю, чтобы такого рода настроения быстро бы изжились. Потому что это действительно глубочайший авторитарный синдром, впитанный не одним поколением, впитанный и родителями, и дедами, и транслируемый учителями, и передаваемый молодому поколению. Вот сейчас коллеги мои провели одно замечательное исследование детей с улиц, беспризорников московских, и детей из элитнейших московских школ. И те и другие хотят жесткой руки. И те и другие с пафосом супердержавы. Только дети улиц хотят ласковой и жесткой руки, а элитные дети хотят такой бронированного кулака. Ну, просто потому, что детям улиц уже по морде кулак надавал, им бы ласковой руки. А эти думают, что появившаяся рука будет бить не их, а кого-то другого. И то, что в нынешнем обществе, да, действительно, когда там «Левада-Центр» говорит о том, что явных противников Путина на сегодняшний день 5 процентов, это так оно и есть, и это справедливо. Потому что то видение мира, которое он задает, оно близко большинству населения, и на простом языке говорящий, жесткий, кого надо в сортире замочит, кого еще что сделает. И к нам не подходи! Могло быть по-другому? Да нет. Да нет, конечно. 74 года тоталитарного режима. Что ж тут удивляться-то? Я с великим сожалением должен констатировать, что не уверен я, что такого рода популяция конкурентоспособна и может выжить. Потому что мало того что она одержима вот этим вот авторитаризмом, она еще и плохо себя чувствует. 18 литров чистого спирта на душу населения в год. Можно сказать, а вот французы пьют 14 литров, но они по другой причине пьют. Так же как немцы по другой причине пьют. Они пьют не от тоски и не от злобы, от того, чтобы убежать от действительности. Они пьют от радости. Француз пьет бутылку вина каждый день за обедом, потому что для него это кайф. Он пьет ее с радостью и идет дальше с не меньшей радостью. А наш-то пьет с тоски. Поэтому для него 18 литров – это не просто литры, это индикатор психологического состояния общества, которое действительно находится на первом месте по потреблению наркотиков. На первом месте по сумасшествию. И к тому же еще на первом месте по утечке мозгов. А в результате, когда начинаешь разговаривать с предпринимателями, то главная опасность для них, главное препятствие для развития производства, увы, сейчас даже не коррупция, хотя она, конечно, тоже очень сильно мешает, а физическое отсутствие квалифицированной рабочей силы. Я имею в виду не только физическую, не только вот рабочих, а инженеров, и управленцев, и всего остального. Некого нанять! Не говоря уже об отсутствии большого количества надежных партнеров, потому что можно сорвать срок, можно сделать плохо, можно не вовремя, а что… Ну, вот, вот такая ситуация. А когда еще начинается коррупция, то прошлогоднее наше исследование о том, как ведет себя бизнес малый и средний. Если это не торговля, а что-то такое – производство, а тем более тонкое производство, они уходят в тень. Все организованно копят деньги и уезжают. Если это, скажем, Сибирь, то едут в Китай, где понятнее и спокойнее. Если это европейская территория, то сначала Москва и Петербург, потом Европа, Соединенные Штаты, Израиль, куда угодно. Разъезжается эта публика. А плюс к тому мы еще и просто количественно сокращаемся. Вот удастся нам все это пережить? Для меня большой вопрос.
У меня есть удовлетворение от того, что я там работал. Потому что опыт, конечно, в жизни фантастический. Но я прекрасно понимаю, что для того, чтобы что-то произошло, нужно работать с молодым поколением. Потому что все вот эти изменения – это, конечно, поколенный процесс. Вот столько времени, сколько он занял по трансформации в сторону авторитарности, наверное, столько же времени, ну, где-то лет 40, наверное, должно уйти, когда появится новое покол… Оно появляется. Там вот сейчас какие-то… какие-то подвижечки есть. Да, дети авторитарные, но тем не менее, просто вам скажу, если по элитным вузам наблюдать, то ну вот что-то сдвигается. И даже у этих авторитарных все равно вот таких вот представлений, какими, скажем, по моим воспоминаниям, должен обладать авторитарный человек, у них уже нет. Они в иной шкале ценностей, в иной системе представления растут там, да. Жесткая рука, конечно, должна дать власть, но как же ты можешь мне запретить выехать за границу? Я же одновременно хочу, что я еще хочу-то, мечтаю элитного ребенка, я хочу иметь суперхороший автомобиль, я хочу иметь виллу за границей, я хочу твердую руку. Ну, все-таки не сталинский… Поэтому вот такие вот сдвиги естественно происходят, просто под влиянием того, что открытое все-таки пространство информационное, что-то приходит. Другое дело – хватит ли нам времени для того, чтобы сформировалось такое поколение в условиях сокращения численности населения, массового алкоголизма и психоза и прочее, прочее. Страна бы не развалилась. Вот это, на самом деле, фундаментальный вопрос, плюс при чудовищном качестве элиты. Это еще одно дело. Проводят мои коллеги опрос: депутаты Государственной Думы и московские бомжи. И невозможно отличить одного от другого и не только по предложениям и по видению. А спрашивали их: как вы видите страну, как вы видите идеального руководителя там и так далее. Ну, и по словарному запасу, и по оборотам они одни и те же. Более тонкое исследование мы проводим: разрыв по ценностным ориентациям между элитой и неэлитой, между средним классом и рабочим классом. Россия – страна с минимальным разрывом по сравнению с многими другими. Ну, что это значит? Для того чтобы общество развивалось, нужна мощная референтная группа. Референтная группа появляется тогда, когда она все-таки отлична от нереферентной, тогда за ней подтягиваются… У нас почти нету разрыва, а это означает, что нет внутреннего импульса для развития. Значит, мы берем тогда откуда? У Запада, естественно, откуда можно брать. Берем с Запада и при этом очень обижаемся, как же это мы берем с Запада. А с кого брать пример? С тебя, дурака, что ли? Здесь ведь еще одна противная вещь. Узкий разрыв не только потому, что он вообще узкий, а потому что мы привыкли не допускать большого разрыва. Поэтому даже если, скажем, элита формируется и вдруг отрывается от неэлиты на интервал, который в западных обществах допустим, то у нас он оказывается для неэлиты недопустимым. Она начинает смотреть на этих, оторвавшихся, как на что-то чужеродное, не воспринимает их как референтную группу. Вот и все. И начинает смотреть туда. Потому что западному человеку так можно себя вести, а тебе, паразиту, нельзя, потому что ты наш. Потом любители третьего пути или там особого русского пути начинают: как же так, мы смотрим на Запад. Мы смотрим, потому что своей элиты не просто не имеем, а еще и не допускаем, чтобы она была. Ты не похож на нас – пойди вон! Ну, это суперсерьезно. Это значительно более серьезно, чем там наличие одного или другого коррупционера где-то. Вот когда... когда слой элиты некачественен, общество будет загнивать. А для того, чтобы он сформировался, нужно многое, многое. И когда мы в течение 74 лет изводили элиту, просто занимаясь негативной селекцией, то… ну что! Чьи-то воспоминания, не помню сейчас чьи, о том, как жили русские эмигранты в Париже, уехавшие из Крыма, прошедшие через Турцию, соответственно, нищая, голодная рвань, приехавшая в Париж, там живущая, по-моему, в 16-м районе, аррондисмане. Вот там уровень преступности в зоне компактного проживания россиян был ниже, чем в среднем по Парижу. Вот что мы потеряли. Когда это будет восстановлено? Как это будет восстановлено? Хватит ли у нас времени, чтобы страна не треснула под всеми негативными процессами? Не знаю. Это меня больше всего и заботит на самом деле.
По крайней мере, для себя, а может быть, и для кого-то потом продемонстрировали, что интеллигенты могут во власть ходить – тоже маленький такой вот эксперимент. То, что, набравшись опыта там, я, конечно, могу куда более профессионально сейчас преподавать политологию. Это совершенно точно. И вот это, наверное, главное. Одно дело, когда в этой области профессор или преподаватель рассказывает некие абстрактные схемы, прочитанные из книг, в общем, занимается такой компиляцией, другое дело, когда ты… Это не значит, что я книжек не читаю. Но механизм власти, посмотренный изнутри и испытанный. Поэтому видение это совсем другое. Вот думаю, что если страна когда-нибудь вылезет из ямы, в которой находится сейчас, то вылезет исключительно с помощью работы с молодым поколением, образованием, воспитанием, то вот опыт, который у меня накоплен, в общем, это некий ценный вклад в тот единственно возможный процесс по вытягиванию страны из ямы. За что лихим девяностым крайне благодарен.
Ну, во всяком случае, не лихие. Это годы такого естественного беспорядка. Годы, когда из хаоса постепенно пытались прорасти здоровые политические институты и здоровые экономические отношения. То, что это хаос был, да, конечно. Но то, что в этом хаосе происходила кристаллизация здоровых начал, тоже верно. Если бы не 2000-е годы, которые все переломали и затоптали, может быть, сейчас было бы уже совсем по-другому, значительно было бы лучше. Потому что все-таки 20 лет нормального развития – это серьезно. А так вот, ну… Ах, Иван-царевич, Иван-царевич, если бы ты еще три дня и три ночи подождал, я бы совсем твоей была, а теперь ищи меня в тридевятом царстве у Кощея Бессмертного. Ну, вот, увы. Терпение иметь надо.
