XX съезд КПСС (14-25 февраля 1956 года). На съезде первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев выступил с закрытым докладом «О культе личности и его последствиях»
Когда я кончал школу, ну, это учителя сделали, не я, я кончал с медалью, это на их совести. Поступать можно было куда хочешь. Больше всего я увлекался русской литературой, но это не профессия. Хотел идти на физфак. Мне объяснили, что я клинический идиот: с моей биографией, два сидельца, отец и мать, идти на физфак. Только-только раскручивался атомный проект, 1947 год, все засекречено. Тебя завалят на собеседовании, лучше не подходи. Тогда я решил, что пойду в педагогический имени Ленина на литературный факультет. Но тут в это дело вступила моя учительница литературы Варвара Александровна Царева. Изумительный педагог, весь мой русский язык, по-моему, от нее. Она говорит: «Андрей, не сходи с ума. Вокруг всех сажают. Это не профессия. И ты можешь полететь».
Ну, встал вопрос о медицинском. Во-первых, он мне близок. Папа — врач, мама — биолог, но к медицине она была очень близка. И я пошел в Первый медицинский институт. Институт, в котором я, можно сказать, родился и вырос.
Лет с четырех я приходил на кафедру физиологии к папе, видел опыты на собаках, лягушке, разговоры. Так что это для меня вообще родной институт. Папина кафедра физиологии мне очень помогала. Конечно, семья, когда посадили двух родителей, находилась в тяжелом положении. И помогал, был такой Михаил Николаевич Шатерников, заведующий кафедрой физиологии. Он просто звонил по телефону: «Андрей, пожалуйста, приходи ко мне». И я знал, что я приду и уйду оттуда с сумкой продуктов. Так я попал на медицинский факультет. Дальше жизнь складывалась настолько непростой, сейчас говорить об этом даже неинтересно, что учиться нужно было. Я не понимал, как можно халтурить. Когда ребята прогуливали, я этого не понимал, не то что не принимал. В детстве я, ну, детство я считаю до войны, я был порядочным хулиганом и кончил 5-й класс с тройкой по дисциплине, но это было до войны. А сейчас нет. Я очень хорошо учился, сразу выбрал терапию, кружок, день и ночь.
- Вы — специалист по лучевой болезни. Почему к вам не сразу обратились за помощью, когда случилась авария на Чернобыльской АЭС?
Это обычная история. Наше начальство поначалу думало засекретить эту аварию. Ну, как засекречивали все испытания. Мы здесь не оригинальны. Американцы гораздо больше секретили, чем мы. Много говорили о своих опытах французы, но это такая мелочевка против нас и американцев, что обсуждать там нечего и секретить нечего. Пытались делать вид, что ничего не произошло. Я узнал из дурного радио, что катастрофа — взорвался реактор. Я все понял, потому что в последние годы, начиная с 1967-1968, все аварии концентрировались в клиническом отделе Института биофизики, которым я руководил. Поэтому, более того, мы с тогдашним руководителем этой службы в третьем главке, Владимиром Ивановичем Шахматовым, смоделировали аварию Чернобыля. Мы просто сидели с листом бумаги, карандашом и механически взорвали реактор. Был или не был выброс гамма — это не имело принципиального значения, потому что округа должна была пострадать здорово. Ну, маленькая округа при реакторе. В соответствии с подсчитанными жертвами, мы перепланировали 6-ю больницу так, чтобы 100 человек, тяжело пострадавших, принять. Их оказалось 200 с небольшим. Но это ошибка пустяковая, потому что по-настоящему тяжелых было меньше гораздо. В общем, больница была полностью готова, чтобы принять тяжелых лучевых больных с поражениями слизистых оболочек, кожи. Все было готово. Хотя это было спланировано еще за 15 лет до аварии, и я уже в биофизике этой, в «шестерке», не работал. Ну, раз засекречено, то какое я к этому имею отношение. Я позвонил в Минздрав, мне сказали, что меня держат в резерве. Ну, я это понял и позвонил отцу моего пациента — крупному начальнику госбезопасности. Дальше работало все идеально. Он позвонил министрам, потом звонит мне и говорит: «Завтра на моей “Чайке” заедем в 6-ю клинику и поедем в Кремль». И дальше я уже имел дело с Николаем Ивановичем Рыжковым, председателем всей правительственной комиссии по аварии. Замечательный человек, совершенно уникальная административная личность. Он потом себя показал во время армянского землетрясения. С ним разговор самый простой, потом тут же принимается решение. А уж если он принимает решение, то оно выполняется. Никаких особых глупостей в оказании помощи в Чернобыле не было, хотя нам выдвигали разные обвинения. Но что было, то было.
Мы занимались Гомельской областью, потом Брянской областью, ее западной частью. Реально из вредоносных последствий — рак щитовидной железы у детей и немного у женщин. Они поглощают йод в огромном количестве, мужчины его выводят. Но речь идет о нескольких больных. Это не сотни и не десятки. Я бы сказал, что в этой катастрофе, к сожалению, такого холодного разумного подхода не хватает. Всегда какой-то ажиотаж. Эта авария показала, что малые дозы ионизирующей радиации до 60-80 или 100 Рад безопасны. Мы должны были бы продумать все вместе, но как-то это все смазалось.
Есть предельно допустимые дозы ионизирующей радиации. На этот счет была большая болтовня, что радиация не знает предельных доз, и все равно, получит ли 100 человек по 1 Раду или один человек 100 Рад, количество жертв будет примерно одинаково. Это абсолютно неверно. Так же как для угарного газа, у любого отравления есть предельные дозы, так и в этой ситуации малые дозы растянутого во времени облучения. То есть не однократно, а растянуто во времени. Есть предельно допустимые дозы, и они где-то в районе 60-80 Рад. Не было никакого всплеска рака и лейкозов, как об этом говорили. Хотя мы выявили, это довольно интересный научный факт, большую когорту людей в Брянской области, носителей горячих частиц. Если быть точным, у них где-то в лимфоузлах или еще где-то сидят микроскопические кусочки плутония радиоактивного. Когда из него вылетает частица, она разрушает ядро соседней клетки. И мы видим в крови у этих больных клетки с огромным числом разрушений. Это безопасные клетки, они сдохнут при первом же митозе. (00:13:49) Это выглядит так, как будто бы человек облучен в дозе 1000 Рад, но это одна клетка из миллиарда, и она погибнет. Вот это контингент, которого раньше мир не знал.
- Это было самое начало перестройки. Как вы отнеслись к реформам Горбачева?
Мы все, конечно, очень приветствовали этот новый ветер, Съезд народных депутатов. Я был выбран на съезд не назначенно, а по альтернативе, я был беспартийный. Это все было очень приятно. Но что из этого вышло — другая тема.
- Как вас выбрали народным депутатом СССР?
Выдвинуло общество гематологическое или институт, я не помню. Но выборы проходили, и меня выбрали. Я уже к этому времени был заведующим кафедрой, очень известной фигурой.
Съезд, уже задним числом, напоминал мне ситуацию, которую разыграл когда-то Людовик XVI, который открыл эти Штаты, беседы с толпой. Фактически, конечно, это была толпа. Ничего организованного, противостоящего власти, не было. Но это хорошее начало при плохом конце. К этому времени, понимаете, старая партия была уничтожена, а новая была такое барахло, доставшееся от Брежнева, что ни к какому решительному действию была не способна. Я беспартийный, я относился к этим выборам с полным равнодушием и полной уверенностью, что меня, конечно, не выберут. Я и Кремль! И вдруг выбрали. Ну, выбрали — выбрали, пошел.
Нет. Я всех их знал: Попова, Афанасьева и Андрея Дмитриевича Сахарова. Я со всеми ними общался, но членом я не был. Мне Афанасьев и Попов органически не нравились. Понимаете, они все были членами партии, и меня коробило, когда эти вчерашние коммунисты начинают перебегать в прямо противоположный лагерь. Это противоестественно для нормального человека. Андрей Дмитриевич не был в партии, но он и не хулил вторую власть. Это неприятно.
- У вас с Сахаровым были близкие отношения?
Нет. Мы встречались, разговаривали. Я больше общался с его руководителем Виталием Лазаревичем ГинзбургомВиталий Гинзбург — физик, академик АН СССР, народный депутат СССР (1989 – 1991). Мы сидели рядом, «В», «Г»… Когда Сахаров выступал, а зал перебивал, орал, я говорил: «Виталий Лазаревич, надо как-то убрать этот ажиотаж Андрея Дмитриевича, зачем же доводить до криков всего зала?» Он отвечал: «Андрей Иванович, с Андреем разговаривать бесполезно. Он если что-то наметил, то будет как носорог проходить». Они очень интересно общались. Виталий Лазаревич говорил ему Андрей, а Сахаров ему — Виталий Лазаревич.
Я митинги не любил. Когда был митинг во время путча, я выступил по радио против путча. Это организовал мой младший сын Пашка и его друг никологорский. И передали на площади мое выступление. Правда, тут же «Эхо Москвы»«Эхо Москвы» — информационная радиостанция, основанная в 1990 г. Во время путча 1991 г. выступила против ГКЧП, была закрыта указом комитета, но вещание было восстановлено закрыли, выключили. Правда, радиостанция «Свобода» подхватила и повторила. Текст этот потом мы восстановили и достали. Но выходить на трибуну и орать в массы — для меня это противоестественно. Я не чувствую там искреннего организационного начала. Я не очень понимаю. Вообще, решение проблем было не для толпы.
Я не видел в этом никакой новизны, потому что саму по себе коммунистическую идею в ее первом издании я абсолютно принимал. Это мой мир, я идеологически, конечно, социалист, коммунист. В партии я никогда не был. А во что вылилось это все в результате сталинского террора — ну, я ж его и знал как террор, как прямо противоположное тому, что было задумано большевиками, социал-демократами, если быть точнее, Мартовым и Лениным, Троцким. Все это было прямо наоборот. Поэтому я не могу говорить. Коммунистическая пропаганда — не понимаю, что это такое. У Сталина не было коммунистической пропаганды. Он — античеловек. Вся его риторика — это сплошная ложь, не более чем у Гитлера. Гитлер тоже говорил хорошие слова, он иногда скатывался на призыв «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!». Ну, под эгидой нацизма. Но в нашем мире, в моем окружении, это было настолько очевидно, что, не слыша новостей от съезда, я все это знал. И 1937 год, и 1929-й, и страшный 1932 год, который сейчас подается чуть ли не как следствие коллективизации. Это совершенно разные вещи и по времени, и по смыслу. Это разные вещи. Политическая безграмотность ужасающа, и сегодня это надо помнить. Все-таки мы живем в период становления личной диктатуры, никуда от этого не уйдешь. Фундамент личной диктатуры заложил Борис Николаевич. Но одно дело — фундамент, другое дело — дом.
Вы выступали на съездах народных депутатов СССР?
Выступал. Я помню два своих выступления. Не раз мне на нервы действовало то, что мы говорим, но никаких реальных решений нет. В первый раз я выступал, я им говорил: «Друзья, вот у меня отец Иван, у меня сын Иван, у меня внук Иван, у меня дед Иван, посмотрите на этих людей. Тут либо Иван, либо Иванович. А мы находимся в нескольких десятках метров от колокольни, на которой не реабилитированы колокола. Надо развязать языки у Ивана Великого». Ну, сорвал какие-то хлопки. Ко мне подошел в перерыве будущий патриарх Алексей Михайлович РидигерАлексей Ридигер — народный депутат СССР (1989 – 1991), патриарх Московский и всея Руси Алексий II (1990 – 2008) и сказал: «Андрей Иванович, ни за что не развяжут, не рассчитывайте». Но потом, конечно, не потому, что я говорил, колокола развязали.
Потом говорил о том, что надо жестко понять необратимость некоторых наших действий. Я стою на трибуне, хорошо знаю, что у нас на глазах был уничтожен целый народ — восточно-европейские евреи. Уничтожен, и он не подлежит восстановлению. Ко мне потом подошла СтаровойтоваГалина Старовойтова — народный депутат СССР (1989 – 1991), член Межрегиональной депутатской группы и сказала, что есть же Израиль. Извините, Израиль — замечательная страна, все я понимаю, но это народ иврита. А тот язык, на котором говорил Шолом-АлейхемШолом-Алейхем — еврейский писатель и драматург рубежа XIX и XX веков, один из основоположников современной художественной литературы на идише на котором они пели и танцевали, этого ничего нет и никогда не будет. Я это говорю в связи с Аральским морем. Пока не поздно, давайте восстановим Аральское море, это можно сделать. Надо бросить немного денег и перестать воровать воду безостановочно. Аральское море — это море, но что же происходит там, сейчас там соляные лужи. Мне зам Горбачева говорил: «Это бывало, мы сейчас планируем, оно восстановится». К сожалению, брехня, моря нет.
Потом, когда обсуждали Чернобыль. Я подошел, председательствовал БразаускасАльгирдас Бразаускас — народный депутат СССР (1989 – 1991), первый секретарь ЦК КП Литвы (1988 – 1989), председатель президиума Верховного Совета Литовской ССР (1990), председатель Сейма Республики Литва (1992), президент Республики Литва (1993 – 1998), говорю: «Я подавал записку». Он мне говорит: «Андрей Иванович, вот вы подали, а она лежит вон там. Потому что всю очередность Михаил Сергеевич делал, и вам он слова не даст».
Я хотел рассказать истинное положение вещей, потому что очень много болтовни пугающей, кричащей. Фактология очень скромная, я же сказал. Никакой эпидемии лейкоза, опухолей, ничего этого нет. Мы живем в ядерный век, все подвергаемся облучению. Надо говорить об этом научным языком, а не языком крикливой журналистики. Это не нужно.
В конце 80-х годов вы организовали специальную гематологическую скорую помощь для рожениц...
Это было в 90-е годы. Меня воткнул в это дело доклад, был такой английский миллиардер СоросДжордж Сорос — американский финансист, основатель сети благотворительных организаций «Фонд Сороса», я был на его докладе, и он говорил, что в России очень высока смертность рожениц — в восемь раз превышает европейскую. Я сломя голову понесся в институт, потому что я понимал, что умирать они могут только от кровотечений. Но, учитывая особенности нашей статистики, я знал, что женщина, потерявшая много крови, обычно переносит повторную операцию, инфекцию, заражение крови, и на титульном листе напишут черт-те что. Хотя это арифметика, кровотечение. Приехал, разобрался. Я побежал к министру ЧазовуЕвгений Чазов — кардиолог, академик АН СССР и АМН СССР, руководитель 4-го Главного управления при Минздраве СССР (1967 – 1986), заместитель министра здравоохранения СССР (1968 – 1986), министр здравоохранения СССР (1987 – 1990). Там был МосквичевАлексей Москвичев — заместитель министра здравоохранения СССР/РСФСР/РФ (1989 – 1993, 1995 – 1996) замминистра и одновременно горздрав. Я им все рассказал. Предложил делать скорую при нашем институте, потому что для нас борьба с кровотечениями совершено на другом уровне. Никакого переливания крови, переливать только плазму, немного эритроцитов. В общем, если наша скорая приезжала и у родительницы не было агонии и судорог, то спасали всех. Мы уронили смертность рожениц по Москве раза в четыре, практически ее сейчас нет, по стране — в два-три раза. Смертность определяется расстоянием от роженицы до того, кто может оказать помощь.
Вы уже упомянули радиообращение во время путча. А как вы провели 19 – 21 августа 1991 г.?
Я был на даче, приходит наш управляющий и говорит: «Андрей Иванович, вам бы лучше смотать удочки и уехать. Танки идут по Можайке и передали, что переворот в стране». Я говорю: «Ну ладно». Включили все радио, узнали, что путч. В это время ко мне приходит младший сын. И говорит: «Понимаешь, я еду в Москву на баррикаду. Я хотел, чтобы ты мне записал обращение к народу. Ты же член Верховного Совета, Съезда народных депутатов, академик, давай». И я ему на эту пленку наговорил. Он ее взял в карман, поехал. Он ехал на машине по Красной площади, потому что радиостанция была на улице 25-го Октября, он туда проехал. В этот день никаких правил не было. Он передал, и они пустили в эфир, и тут же вырубили. Но воробей вылетел. Утром я разбудил старшего сына и говорю: «Ванька, дело плохо». Он стал слушать радио и говорит: «Пап, давай дождемся вечера». А вечером, когда передали трясущиеся руки ЯнаеваГеннадий Янаев — вице-президент СССР (1990 – 1991), председатель ГКЧП, этому замечательному работнику телевизора, я бы звезду повесил ему. Когда увидели это выступление немощного, не ориентировавшегося совершенно человека, который возглавил государство… Ну, понимаете, почему-то я не испугался. Наверное, мы все были как-то одухотворены этим Съездом народных депутатов, где говорили все-таки правду.
