ЗНАМЯ/05/14

2

  

|  

ТАТЬЯНА ТОЛСТАЯ ПРО ОТЦА

несли из роддома, увидела и полюбила навсегда — вроде бы это признак того,
что ему тридцать пять. Он младше моих детей.

Онито знали его уже старым, с вечно больной поясницей, с обвисшей ко

жей лица и остатками седых волос, — как он это в себе ненавидел! Вглядывался
в зеркало, побрившись и пригладив мокрой щеткой волосы, с досадой махал
рукой: а!., смотреть противно!., и шел себе, царь царей, большой такой и тяже
лый, пить кофе, а потом — на улицу, может, в университет читать лекцию, мо
жет, просто пройтись, в ужасной заячьей шапке, но с тростью.

Они знали его старым, они думали: дедушка; а я помню его молодым, быст

рым, шумным; помню смеющимся над праздничным столом с бокалом красно
го вина, среди молодых смеющихся друзей. Помню, как он приходил посидеть у
моей кровати перед сном и рассказывал про то, как устроен мир. Про орбиты
электрона. Про волны и частицы. Про скорость света. Про то, что быстрее света
лететь нельзя: у тела есть масса, и масса эта растет вместе со скоростью, до бес
конечности. Телу нельзя, а свету можно.

Мне было лет десять, и я спрашивала: но из чего сделан мир? Из чего он

сделан? Как будто можно было ответить на этот вопрос. Отец говорил мне про
гравитацию, про энергию, про теорию относительности, про искривление про
странства, про силы и поля, но это все было не то. Из чего он сделан, этот мир?

Он терпеливо вздыхал.
— Ну хорошо, если я скажу, что он сделан из меди — это как, годится? Из

капустного сока? Тоже нет? Вот смотри: существует электромагнитное поле...
Ты что, спишь?..

Я помню его веселым, конечно, смеющимся, но помню и гневным, неспра

ведливым, мрачным; он боялся смерти, и мысль о ее неизбежности приводила
его в дурное, раздраженное состояние духа, как если бы это была казнь и назна
чена была уже на завтра, и, конечно, никаких апелляций. Я уже была взрослой,
я умела говорить, и я говорила ему, что смерти нет, что есть завеса, и за этой
завесой — другой свет, сложный и прекрасный, а потом еще один, а потом еще;
там дороги, там реки, там крылья, там шумящие на ветру деревья; там весна и
белые цветы; я была там, я знаю, я обещаю. Он и спорил, и не верил, и хотел
слушать еще и еще. Он говорил: к сожалению, я знаю, как устроен мир. Там нет
места тому, про что ты говоришь. И я отвечала ему тем, что запомнила с дет
ства: телу нельзя, а свету можно.

За месяц до смерти он решил поверить. Немного смущаясь — ведь глупости

все это — он сказал мне, что поскольку он, видимо, умрет раньше меня, то при
шлет мне оттуда весть. Особый знак. Специальное слово. Расскажет, как там.

Никогда он меня не обманывал, никогда. Не обманул и на этот раз.
Во сне он приходит молодым, он приходит в драном драповом пальто, в за

ячьей ушанке, в одежде из будущих, еще не наступивших, предсмертных лет.
Повидимому, ему все равно. Под пальто — шарф в красную клетку, но может
быть, и нет. Или голубая, моя любимая рубашка. У него худое треугольное лицо
доходяги из военных лет, круглые очки. Кажется, подошвы его не касаются пола,
он словно бы висит в воздухе, словно бы покачивается, но я не уверена, — там
темно и плохо видно. Он смотрит внимательно и дружелюбно, я знаю этот взгляд,
я узнаю его в живущих людях, узнаю и в снящихся, на этот взгляд я отзовусь
всегда, встану и пойду ему навстречу.

Он чтото хочет сказать, но не говорит, чтото объяснить, но не объясняет.

Мне кажется, ему смешно. Может быть, оказалось, что мир и правда сделан из
меди и капустного сока, сложен в чемодан с накладными уголками и пересыпан
нафталиновыми шариками, и это ничему не мешает ни алмазному свету милли
ардов звезд, ни кривому пространству, ни неподвижному времени, ни плеску
волн, ни дорогам, ни любви.